Судьбы крутые повороты

— И щево ты тут ходишь кажный день? — говорила она с характерным татарским акцентом. — Щево смотришь в окна по этажам? Щево ты потерял в этом доме?

Я не знал, что ей ответить, и во время следующей прогулки решил рассеять ее подозрения.

— Мне сказали, что в этом доме живет Утесов. Я очень хочу его повидать.

— Защем тебе он понадобился?

И тут я дал маху, еще больше усилив ее подозрения своим вопросом:

— Может быть, скажете, в каком подъезде он живет?

Дворничиха достала свисток и дважды громко свистнула, взмахнув рукой в сторону входа в метро «Красносельская», где прохаживался постовой милиционер. Он пересек улицу, выслушал дворничиху и потребовал у меня паспорт.

— Пройдемте.

— Куда?

— По месту прописки.

Каково было удивление милиционера, когда я привел его в каморку к тете Насте, которую он видел каждое свое дежурство. Увидев на раскрытом патефоне пластинку Утесова, он по-хорошему улыбнулся.

— Теперь все понятно. Что, любимый артист?

— Он, да еще Клавдия Шульженко. Они нам так помогали своими песнями на войне! И вот я узнаю, что знаменитый артист живет в двух минутах ходу от моего дома. Очень хотелось повидать его.

Милиционер положил мне на плечо руку.

— Вряд ли тебе удастся его встретить. Машина за ним подходит к самому подъезду. Да и сейчас он уехал на гастроли.

Так я и не увидел своего кумира. Не удалось встретиться и с богиней моего воображения Клавдией Шульженко.

Вот и сейчас, когда русые кудри мои побелели как снег, я не могу без глубокого волнения слушать песни Утесова и Шульженко. В душе просыпается молодость, память уносит в далекие предвоенные годы. Если меня попросили бы заполнить анкету с вопросом «Ваши любимые русские певцы?», я, не задумываясь, ответил бы: Федор Шаляпин, Сергей Лемешев, Иван Козловский, Леонид Утесов и Клавдия Шульженко.

Думаю, что в этом раскладе у меня уже больше ничего не изменится.

В середине декабря мне повезло. Брат договорился с комендантом своего общежития, и мне разрешили проживать в его комнате аж до 15 января. С Сергеем жил лишь один химик, который уехал на целый месяц в командировку на Дальний Восток для проведения каких-то экспериментов.

Теперь каждую неделю я получал свежее, пахнущее прохладой, отглаженное постельное белье. Даже подушка была не ватная, как у моего брата, а пуховая, привезенная аспирантом-химиком с Украины. Первое время я страдал бессонницей. В студенческом клубе на нижнем этаже почти каждый вечер то устраивались танцы, то крутили кино, то выступали с концертами знаменитые артисты, которых мое поколение знало по кинофильмам. После одного из таких концертов, где мхатовцы Алла Тарасова и Анатолий Кторов сыграли сцену из спектакля «Анна Каренина», я, до предела взволнованный, не мог уснуть всю ночь. Я сочинил длинное страстное стихотворение, посвященное красавице Тарасовой, в котором признавался актрисе в любви неземной, возвышенной, готовой на подвиг. Разбирая завалы старого архива, я так и не нашел этого стихотворения. Но любовь к очаровательной Тарасовой не покидала меня всю жизнь. Несколько лет назад при посещении Введенского кладбища я положил на ее могилу четыре алых розы…

Тетя Настя, узнав, что брат надежно пристроил меня в общежитии, очень расстроилась. Обеспокоен был и Вовка, как-то сразу потерявший аппетит и получивший в день моего переезда сразу две двойки.

Больше месяца я жил как король. Аспирантской братии пришелся по душе. С утра и до обеда занимался в институте, работал в библиотеке, а к двум часам приезжал на Красносельскую. От общежития МГУ туда всего одна остановка на метро, и я успевал на обед с Вовкой. Он с удовольствием наперегонки со мной до последней ложки выхлебывал борщ или щи. Тетя Настя радовалась и после борща иногда подкладывала нам кусочек вареной колбасы или же ставила тарелку жареной картошки. А иногда и чашка компота перепадала.

После обеда меня всегда поджидали огромный, сбитый из фанеры короб на скользких полозьях и острый стальной скребок. Самым противным делом было выгребание снега и ледышек из короба. И тут я решил усовершенствовать мои сани. Выпросил у слесаря из домоуправления четыре больших петли, две дюжины шурупов, вырвал из стареньких оконных рам, штабельком лежавших во дворе, шпингалеты и соорудил два откидных борта у моей повозки: правый боковой и задний. Получилось нечто вроде кузова грузовика. Работа значительно ускорилась. А дня через три ликующая тетя Настя сообщила мне, что точно такие же бортовые сани сделали и дворники в двух соседних домах.

— Заказала такой короб и дворничиха в доме, где живет Утесов, — с торжеством сказала тетя Настя.

В справедливости ее слов я убедился через неделю, когда вышел прогуляться мимо знаменитого дома. На этот раз татарка приветствовала меня как старого знакомого.

— Хороший ты штук придумал, заходи ко мне, сто грамм поставлю.

Как-то раз за обедом, чуть отставая от Вовки, который ликовал и гордился тем, что его тарелка опустошалась раньше моей, я напомнил тете Насте об истечении срока моей временной прописки. Она словно ждала этого разговора.

— А я уже подала заявление. На полгода. Тебя, Ваня, хвалят и в домоуправлении, и в милиции, так что где-нибудь в середине февраля прописку продлят на целых полгода.

От радости я чуть не поперхнулся.

Где-то в середине января староста общежития Николай Иванович Чуканов получил письмо от аспиранта-химика, который по моим расчетам должен был вот-вот вернуться из командировки. Какова же была моя радость, когда я узнал от него, что хотя химик успешно завершил свои опыты, срок его командировки продлен еще на месяц.

Новогодний бал в МГУ

Приближался новый, 1946 год. Хотя и говорят, что с годами память слабеет и в ней затушевываются не только проходные эпизоды жизни, но и яркие, острые моменты, однако некоторые из них вырисовываются очень четко. Могу назвать, например, новогодний бал в стенах старого дома МГУ на Моховой.

И здесь мне помог старший брат. По пригласительному билету, выписанному на аспиранта-химика, я засветло прошел в университетский клуб, и я испытывал необычайное волнение, поднимаясь между высоких колонн по гранитным ступеням лестницы. Ведь по ней когда-то ступали ноги Михаила Лермонтова, Льва Толстого, Александра Герцена, Николая Огарева. Свисающие с потолка между колонн многоцветные серпантины и цветные фонарики, доносившиеся откуда-то из глубины клуба волны вальса «На сопках Маньчжурии» — все это сплеталось для меня во что-то божественное, доселе неизвестное, непонятное. Не знаю, как на других, но и сейчас музыка духового оркестра, будь то военный марш или старинный вальс, будит в моей душе что-то глубокое и возвышенное.

Огромный колонный зал в седьмом часу был заполнен до отказа. Карнавальные маски и сказочные костюмы надели только девушки. Мужчины, студенты и аспиранты, еще не сбросили с себя гимнастерки, кители и бушлаты. Танцы, прерывавшиеся только на несколько минут, длились всю ночь. Музыка гремела не только в колонном зале. Через длинный коридор она долетала до самой большой в доме МГУ коммунистической аудитории.

Среди гостей бала были и инвалиды войны: на протезах, с палочками, с рубцами ожогов и шрамами на лицах. Они не танцевали, но прильнув спинами к колоннам, жадно впитывали волну счастья и радости тех, кто кружился в танцах.

Я и до войны любил танцевать вальс. Меня подогревал азарт и, не обращая внимания на мольбы девчонок, я неистово кружился всегда в одну сторону. Так было до войны, в школьные годы, и те же чувства обуяли меня, когда я почти до утра танцевал в ту памятную новогоднюю ночь. Через каждые полчаса приезжали группы известных московских артистов, которые давали летучие концерты. Музыка духового оркестра замирала, все переходили в зрительный зал клуба, заполнявшийся до отказа. Помню, я с нетерпением ждал приезда джаза Леонида Утесова, но он, к сожалению, так и не приехал. Во время одного такого перерыва в танцах актриса Москонцерта поднялась на стремянку с поднятой над головой куклой и громко спросила: