Судьбы крутые повороты

От нашего училища выступал с матросским «яблочком» я и стихи Лермонтова «Песня о купце Калашникове» декламировал мой друг, тоже гвардеец, прибывший с 1-го Украинского фронта. Плясал я лихо, самозабвенно и всякий раз подавал знаки гармонисту, чтобы он наращивал темп. Когда я сделал последнее па и поклонился в сторону девчонок, то почувствовал, как две из них вцепились в меня своими руками, душили меня в объятьях, целовали в щеки. Одна так подлетела и чмокнула меня прямо в губы, да так смачно и так звонко, что мне даже понравилось. Это был первый поцелуй в губы румяной, блондинистой слегка захмелевшей девушки, а ведь мне был уже 21 год. Последние три с половиной года были вырваны из моей юности войной.

Что касается школьных лет, то греховно было целоваться с девчонкой не только в губы, но даже в щеку. В губы я целовался трижды только в Пасху с бабушкой, с мамой, с крестной. Но те поцелуи были святые, они шли от Бога. До войны мое поколение слова «секс» и «эротика» не знало, зато теперь эти слова слетают не только с телевизионного экрана, но из уст школьников и школьниц. А некоторые изощренные кандидаты и доктора педагогических наук, опираясь на свой «богатейший» опыт преподавания, доказывают с пеной у рта, что в программы средней школы необходимо внедрить новую дисциплину «Сексуальная педагогика». Господи, куда мы идем! Что мы делаем из своей молодежи! Это не только греховно, но и преступно. Как юрист и как писатель смею утверждать, что эту педагогику нужно квалифицировать как развращение несовершеннолетних, как нарушение святых традиций воспитания наших детей и внуков.

Эти традиции завещаны нам нашими дедами, прадедами, отцами и матерями. И особенно больно и горько становится, когда видишь, что эту сексуальную педагогику среди нашей молодежи видит наше правительство, наш парламент и окружение президента. Мой первый, публичный, можно сказать, поцелуй с девушкой, поцелуй средь бела дня я запомнил на всю жизнь и считаю его святым, ибо он прозвучал звонко в день Великой Победы, когда в столицах мира гремели салюты торжества победы над фашизмом. И целовала она не меня, русоволосого статного парня, а фронтовика, солдата победителя. А когда мы всей компанией во главе с гармонистом выкатились на улицу и стали на панели танцевать фокстрот, то к нам присоединилась счастливая, опьяневшая улица.

В казарму мы с Мишей Похиленко пришли в половине десятого вечера. Девушки проводили нас аж до самой проходной будки у ворот училища. Только теперь, прощаясь, мы узнали, что это были студентки 3-го курса Омского медицинского института. Их было четверо. А мы с Мишей Похиленко были вдвоем, а поэтому, захмелевшие, как-то сразу на второй день забыли их имена. Вернее, не забыли, а перепутали. Однако имя той, голубоглазой, румяной, что обдала меня жаром поцелуя в избе, перед окнами которой стояла бочка с квасом, я помню и сейчас — ее звали Леной. По моим теперешним подсчетам, она, студентка 3-го курса, была моей ровесницей. Где ты сейчас, раскрасавица? Дай Бог тебе здоровья и той славянской красоты, которую щадят годы.

10 мая половина курсантов, вернувшихся с увольнения, были изрядно пьяны. А несколько десятков человек вернулись уже утром. А по сему до середины июня за ворота училища ни один курсант не вышел в увольнение. Мы с Мишей Похиленко не хотели потерять своих девчонок из мединститута, но наш отъезд в лагерь в Юргу на все лето сломал наши планы. Было очень обидно. А когда мы в августе вернулись из лагеря, то нам стало известно, что распоряжением наркомата обороны наше 2-е гвардейское минометно-артиллерийское училище было закрыто, а личный состав был расформирован по артиллерийским училищам страны. Мою роту влили в Пензенское артиллерийское училище. Остальные роты были направлены в другие училища страны. Этот перевод из престижного гвардейского ракетного училища в самое рядовое артиллерийское вызвал не только во мне, но и у других курсантов уныние. Как на грех, из-за неважного питания разыгрались мои хронические гастриты и гепатиты, которые я с некоторым трудом гасил столовой содой, покупаемой на стипендию на базаре. Мои обращения в медицинскую часть Пензенского артучилища кончились тем, что я прошел медицинскую комиссию и был признан негодным к строевой службе.

Вопрос о моей демобилизации занял всего полдня. А 16 октября 1945 года я вышел из общего вагона пассажирского поезда на моей станции Убинская Новосибирской области, где прошли мои детские годы. Огляделся на пустынном перроне и по брустверу канавы зашагал на мою Рабочую улицу. В переулке у избы, окруженной тополями, мне попалась какая-то чудная ненормальная баба лет сорока, размахивая руками, она что-то тревожно и взволнованно говорила мне, но я ничего не мог понять. Потом, как-то конвульсивно захохотав, она побежала вдоль улицы. При повороте на нашу улицу я встретил очень постаревшего безрукого пастуха, который когда-то гонял наше стадо, и спросил его, что это за баба, которая привязалась ко мне с каким-то чудным разговором. И он ответил:

— А ты что, не знаешь, это же наша известная всему селу Нюра-дура. Она откуда-то появилась в селе сразу после того, как куда-то пропал Саня Говор.

Саня Говор — это был знаменитый своими чудачествами дурак моего детства. Когда я уходил в армию, он был еще жив. И тут я невольно вспомнил, что читал в какой-то одной из повестей Тургенева, что русская деревня не живет без дураков: стоило одному где-то погибнуть, пропасть, как тут же на смену ему приходит другой дурак или дура. Они словно выныривают из воды и также неожиданно исчезают неизвестно куда, как и предыдущие дураки. Эту мысль о дураках оборвал выскочивший мне навстречу наш тигристый пес Верный. Четыре года, и удивительное совпадение: в товарный вагон-теплушку я сел 16 октября 41 года и открыл калитку нашей ограды в 45 году тоже 16 октября. Вот она, тайная астрономия человеческой судьбы. Никаких телеграмм о своем выезде из Пензы и моей демобилизации из училища я домой не давал. А когда я узнал, что два дня назад домой вернулся с войны старший брат Сережа, который сейчас спал где-то на сеновале после вчерашней браги, радость и ликование в доме были бурными. Прослезившаяся от счастья мама целовала меня как ребенка. А переросший меня на полголовы самый младший брат Петя обнял так, что я уже не буду спрашивать потом, как это ему, школьнику, удавалось обычной штыковой лопатой вскапывать четыре года подряд огород в 45 соток и накашивать сена на двух коров, одного бычка и пятерых овец.

Когда Петя настраивал к дубовой водовозной бочке крышку, привязывая ее петлями из веревок, я по лесенке поднялся на сеновал и что же увидел: в уютном непромокаемом шалаше, напоминающем лисиную нору, под отцовским длинным тулупом лежал Сережа. На голове его была шапка-ушанка, сшитая мамой из серой собачьей шкуры. Это было в первый год нашего приезда в Сибирь. На лице Сережи светилась такая блаженная, счастливая улыбка, словно он второй раз брал Берлин. Я не стал будить его и спустился по лесенке.

— А он у тебя, шалаш-то, односпальный или при случае может быть и двухспальным?

Этот мой вопрос с подковыркой несколько смутил Петю, и он, покраснев, ответил не сразу:

— Танцы по субботам у нас иногда заканчивались в первом часу ночи, а последние киносеансы тоже не раньше двенадцати часов. Вот и неохота будить маму и Зину, а иногда и ружьишко кладу с собой рядом на случай, если какой-нибудь хмырь вздумает со скирды, что в огороде, стащить пару матрасов сена.

— А что, бывают такие случаи!

— Один раз это уже было перед рассветом. После первого выстрела дробью, он схватил свой матрас, до половины набитый сеном, и побежал в сторону кирпичного завода. А когда я дал второй залп, он бросил свой матрас, стеганул так, что поминай как звали. На утро я среди ребятни пустил слух, и больше этого уже не повторялось. Нашу хватку в Убинке знали.

Верный не спускал с меня своих преданных, зачарованных глаз. Я — в палисадник, и он за мной, я — к бане, он тут же рядом и все старается лизнуть мне руку, а все потому, что почувствовал во мне нашу кровь, кровь отца, который месячным щенком принес его из Крещенки.