Дюма

В Риме тогда была республика, верховная власть — состоящий из аристократов сенат, исполнительная — два консула, избиравшихся в ежегодном соперничестве партий аристократов и демократов. Политик Луций Сергий Катилина (108–62 гг. до н. э.) начиная с 66 года несколько раз хотел баллотироваться в консулы, его не допускали, потому что он находился под судом за взятки, в 63-м он наконец баллотировался от демократов и представил популистскую программу, обещая всеобщую долговую амнистию. Все, у кого проблемы с деньгами, от разорившихся патрициев до крестьян, были за него. Его соперник от аристократов, Цицерон, делал упор на мораль конкурентов: они развратники, взяточники. Цицерон прошел, Катилина — нет, а его однопартиец Гай Антоний, будучи избран, объединился с Цицероном. Катилина готовил заговор, его раскрыл Цицерон, он бежал, пытался поднять восстание и был убит. Во французских исторических книгах говорилось, что Катилина — негодяй вроде Робеспьера, а Цицерон — благородный спаситель демократии; лишь Мериме в 1844 году поставил порядочность Цицерона под сомнение, и Дюма, возможно, основывался на его книге.

У Блока в эссе 1918 года Катилина — личность особого революционного склада, «маньяк, одержимый», у него «выводы мозга и сердца представляются дикими, случайными и ни на чем не основанными». У Дюма он и прозаичнее, и романтичнее: бывший мошенник, который, узнав, что такое бедность, искренне возжелал помочь не только себе, но и другим: он безжалостен, но те, кто ему противостоит, так подлы (у Блока Цицерон хитер, но не подл), что симпатия на его стороне. Герцен писал в «Былом и думах»: «Помню еще представление „Каталины“, которого ставил на своем историческом театре крепко-нервный Дюма. Форты были набиты колодниками, излишних отправляли страдать в Шато д’Иф, в депортацию, родные бродили из полиции в полицию, как тени, умоляя, чтобы им сказали, кто убит и кто остался, кто расстрелян, а А. Дюма уже выводил июньские дни в римской латиклаве на сцену. Я пошел взглянуть… У меня сперся дух. Давно ли за стенами этого балагана, на улицах, ведущих к нему, мы видели то же самое, и трупы были не картонные, а кровь струилась не из воды с сандалом, а из живых молодых тел? Я бросился вон в каком-то истерическом припадке, проклиная бешено аплодировавших мещан». На самом деле пьеса тонкая и умная, французские критики ее высоко оценивали, а современники вспоминали, что она отражала душевное состояние и размышления парижан (а если Герцен считал, что надо громить тюрьмы или сидеть дома и плакать, чего же сам по театрам ходил?).

Цицерон требует, чтобы Катилина либо поддержал его, либо снялся с выборов, в противном случае угрожая сделать так, что его не допустят:

«Катилина. А! Вот средство, которое намереваются использовать, чтобы избавиться от противника, Катон, Лукулл, Цицерон, то бишь добродетельные люди! Добродетельные люди называют это средством, ну а я не добродетелен и называю это ловушкой… Вы говорите вашим сторонникам: работайте, готовьтесь, терпите… Я говорю моим: берите, тратьте, пользуйтесь! Гуляя по Риму, ты не мог не видеть двух явлений, никогда не пересекающихся и в то же время сталкивающихся на улицах беспрестанно… Одних, в туниках, шитых золотом, в пурпурных хитонах, мы называем патрициями; полуголые живые трупы мы называем народом…

Цицерон. Разве мы не подаем этому голому народу милостыню?

Катилина. Да, ты подаешь милостыню, потому что богат; но я потерял свои богатства и сказал себе: „Что, если вместо милостыни раздавать справедливость?“ Эти, в пурпурных хитонах, не сделали ничего хорошего, чтобы быть богатыми: те полутрупы не сделали ничего плохого, чтобы быть бедными. Когда они открывали глаза под мраморным потолком или под соломенным, неумолимый рок говорил: „На всю жизнь ты посвящен роскоши — или осужден на нищету“. И это длится не со вчерашнего дня, не месяц, не год — века! И веками мольбы обездоленных судьбой безрезультатно возносятся из пропасти к небесам… И я сказал себе: „Общество плохо устроено; боги создали воздух небес и плоды земли для всех; пора раздать всем плодов и воздуха“…

Цицерон. То есть ты хочешь все разрушить?!

Катилина. Там видно будет.

Цицерон. Ты не сможешь ничего сделать против Рима, Рим незыблем, Рим вечен, Рим под покровительством богов! Я сказал тебе: „Будем сотрудничать“; я сказал: „Станем лучше“; я сказал: „Будем любить друг друга“… Но ты закрыл свои уши и свое сердце от меня… Ты упорствовал в своем помешательстве… Итак, Катилина, теперь ты против меня.

Катилина. Ты меня сошлешь?

Цицерон. Нет: теперь, когда ты открыл бездну, что у тебя в сердце, я тебя уничтожу. С сотворения мира борются два начала: порядок и анархия, добро и зло, жизнь и смерть… Я — порядок, я — добро, я — жизнь… Ты — анархия, ты — зло, ты — смерть. Мы будем биться, и я тебя убью; если я не уничтожу тебя, ты уничтожишь общество.

Катилина. Ну да, тебе, добродетельному человеку, тоже нужна кровь, чтобы добиться своих добродетельных целей… Ты не лучше меня, Цицерон, и знаешь это. Что ж, если ты уйдешь отсюда живым — не будет войны между Катилиной и Цицероном, будет война между народом и сенатом. Завтра, послезавтра тысячи убитых обагрят кровью улицы…»

11 августа парламентарии приняли закон о печати: за «оскорбление и критику» Национального собрания, то бишь себя, — до пяти лет тюрьмы и до шести тысяч франков штрафа. 17–18 сентября довыборы в нескольких округах, прошли почти сплошь самые реакционные монархисты, правда, Распая, сидевшего в тюрьме, тоже выбрали (но не освободили). Луи Наполеон избрался в пяти округах, в Париже с громадным отрывом победив Кавеньяка. Парламент сдался и позволил ему вернуться; 4 октября закон о высылке Бонапартов был отменен. Гюго добивался этого упорнее всех…

14 октября премьера «Катилины», приняли хорошо, но народу мало. 1 ноября Дюма вновь обращался к избирателям Ионны, опробовав новую тактику: не успокаивать, а пугать и мобилизовывать. Пруссия «как змея готовится глотать все кругом: Данию, Голландию, Бельгию… возможно, увы! Францию тоже… Красная Республика мечтает о новом 15 мая, рассчитывает на новое Июньское восстание… Нам обещали больше свободы, чем при Луи Филиппе, а мы имеем меньше свободы, чем при Карле X. Нам обещали общественное благосостояние, а мы испытываем общественное недомогание. Нам обещали спокойствие и мир — а у нас гражданская война… Поэтому каждый, осуществляя свое право избирателя, должен понимать, под какие знамена встает. Мои политические враги — это господа Ледрю-Роллен, Лагранж, Ламенне, Пьер Леру, Этьен Араго (! — М. Ч.)… и все те, кого называют монтаньярами… (Я не говорю о Луи Блане и Кассидьере: они в изгнании; я не говорю о Бланки. Распайле и Барбесе: они в тюрьме.) Мои политические друзья — это Тьер, Одилон Барро, Виктор Гюго, Эмиль де Жирарден, Дюпен, Наполеон Бонапарт. Я с ними или, скорее, немного впереди них… Это те, кого анархисты называют людьми Реакции. Это те, кого я называю людьми Порядка».

Это правда он написал? Автор «Катилины»? Мы ничего не перепутали? Ладно, пусть заводской мастер Шарль Лагранж, которого Гюго называл полубезумным донкихотом, — враг: болтали, будто он открыл стрельбу 23 февраля. Но Этьен Араго, упорядочивший работу почты, — враг? Аббат Ламенне, проповедник «христианского социализма», которым Дюма так восхищался? Пьер Леру, философ, человек путаный, безобидный, как котенок? Луи Кассидьер, который вообще не принимал участия в июньском восстании, зато отсидел 13 лет за старое восстание в Лионе? А друзья? Тьер, которого в 1830-м Дюма звал негодяем? Жирарден? Барро, от чьих речей клонило в сон? Дюпен, выступавший против республики, за регентство? Дюпен! Тьер! Господи! Тьер!

Все станет еще удивительнее, когда мы узнаем, что такое «партия порядка», к которой Дюма решил примкнуть. Она была создана сразу после революции и первоначально называлась «Комитет улицы Пуатье»; ее вождями были не только Гюго, Тьер и Барро, но и бывший враг Тьера Гизо, и монархисты Монталамбер, Фаллу, Токвиль. Их принципы: «Порядок, Собственность, Религия, Безопасность, Нравственность», цель — «покончить с революциями»; они хотели видеть на троне графа Шамбора, внука Карла X, или малолетнего графа Парижского; по итогам апрельских выборов они стали второй силой после умеренных республиканцев. Как Гюго и Дюма оказались в этой компании — уму непостижимо. Расчетливо примкнули к большинству? Но «партия порядка» поначалу не была большинством, и вряд ли они могли предвидеть, что будет, — у них не было такого нюха, как у Тьера. Так страшны показались в реальности «голые полутрупы», которых они жалели в пьесах, так страшно, что отнимут нажитое непосильным трудом? Но умеренные республиканцы тоже не собирались давать «голым полутрупам» много воли… Какой-то странный психологический выверт: республиканец Кавеньяк — чересчур правый, так давайте присоединимся к тем, кто еще правее? И главное, все зря — на ноябрьских выборах в Йонне Дюма получил 363 голоса…