Чаша полыни. Любовь и судьбы на фоне эпохальных событий 20 века

И конечно же его голос, который казался ей гораздо значительнее того, о чем он говорил, и оставался в памяти, как неповторимая мелодия.

Виктору было приятно, что эта красивая белокурая девочка смотрит на него с обожанием и обо всем его расспрашивает. Ему импонировала ее тяга к музыке, к литературе, ко всему прекрасному. Он не знал, что подобная тяга в одних случаях объясняется душевным богатством, а в других — душевной скудостью.

Магда подпадала под вторую категорию. Она легко впитывала чужие взгляды и убеждения, а когда было нужно, с такой же легкостью избавлялась от них. Она знала, для чего появилась на свет. Чтобы стать примерной женой и матерью, народить кучу замечательных детей и прожить жизнь с гордо поднятой головой, наслаждаясь всеобщим уважением и приятным сознанием исполненного долга. Любовь поможет ей получить все дары земли. Она сама придумала свой идеал. Упорно создавала его по кусочкам, по обрывкам чего-то. В созданном ею идеальном образе взглядам и убеждениям не было места. Ее это не интересовало. Она удовольствуется теми, которые будет иметь ее муж. Иначе в семье невозможна гармония.

— Виктор, — спросила Магда, когда они гуляли по парку, — через год тебе исполнится восемнадцать. Если война к тому времени не закончится, ты пойдешь на фронт?

— Конечно, нет, — улыбнулся он. — Ты ведь знаешь, что я не чувствую себя немцем и никогда этого не скрываю. В моей душе много Востока, раздвоенности, много всего того, что чуждо нормальному немцу. К тому же моя жизнь принадлежит не мне. Меня ждет Палестина, и если мне суждено погибнуть, то за свой народ, а не за чужой.

— Но ты ведь любишь Германию?

— Я люблю немецкую литературу. Она учит воспринимать жизнь, как призвание и долг. Мне импонируют такие немецкие качества, как интеллектуальная энергия и деловая эффективность. Но мне ненавистен дух прусской казармы и тупой бюргерский национализм. Я — еврей и не ощущаю судьбу Германии как собственную судьбу.

— Но ведь немецкие евреи сейчас сражаются за Германию, выполняют свой долг по отношению к стране, ставшей их домом.

— Ну да. А французские евреи точно так же сражаются за Францию, английские — за Англию, а русские — за Россию, страну погромов и кровавых наветов. А после войны этих же евреев сделают козлами отпущения за все пережитые беды. Нет, Магда, родина евреев — это Палестина. Оттуда они вышли и туда должны вернуться. Иначе погибнут.

Магда слушала напряженно, стараясь понять логику этого необычайного человека. И она задала вопрос, давно вертевшийся на языке.

— А почему евреев так не любят?

— Совсем не потому, что за ними тянется длинный шлейф самых нелепых обвинений, — сразу ответил Виктор. — На евреев возводят обвинения, потому что их не любят.

— Я этого не понимаю, — жалобно произнесла Магда.

— Вырастешь — поймешь.

Ей хотелось понять.

Виктор Арлозоров учился в берлинской гимназии имени Вернера фон Сименса, известной своим либерализмом. Состоятельные евреи охотно отдавали в нее детей. Виктор, несмотря на то что немецкий не был его родным языком, редактировал школьную газету «Вернер-Сименс-Блеттер» и вел сионистский кружок «Тикват Цион» — «Надежда Сиона». Он так увлекательно рассказывал о будущем еврейском государстве на Святой земле, что этот кружок посещали не только евреи. Стала приходить и Магда.

— Я счастлива, — тихо произнесла она, когда Виктор подарил ей в день рождения звезду Давида на золотой цепочке.

— Знаешь, чего я хочу? — сказала она ему однажды. — Стать еврейкой и уехать с тобой в Палестину, создать там свой дом и с винтовкой в руках его защищать.

Виктор внимательно на нее посмотрел:

— Такое решение ты сможешь принять, только когда тебе исполнится восемнадцать лет. Не спеши. Судьба не любит назойливости. Она дает сама и отнимает сама. Если ее подталкивать — ничего не получится.

— Но я мечтаю об этом, — сказала Магда.

— Мечты чаще всего не сбываются.

Он даже не поцеловал ее ни разу, хотя Магде очень этого хотелось.

Встречи их становились все реже и, наконец, прекратились совсем. Виктор поступил в Берлинский университет штудировать экономику. Он считал, что экономическую базу для еврейского государства в Палестине необходимо создавать уже сейчас.

Магда окончила гимназию, и ее приняли в престижный институт в Хольцхаузене, в гористом Гарце, далеко от Берлина.

Там она узнала, что Виктор женился, и на какое-то время окаменела. А потом сняла подаренный им кулон со звездой Давида и бросила его в ящик комода, где хранила всякие ненужные вещи, которые жаль выбрасывать.

«Он был прав, — подумала Магда, — мечты не сбываются. Плохо желать запретного. Судьба читает наши мысли и наказывает того, кто хочет слишком многого или же недозволенного».

Квандт

В феврале 1920 года Магда отправилась из своего пансиона в Берлин на каникулы. Переполненные поезда стали обычным явлением в нищей, разоренной Германии. Люди метались с места на место в поисках работы и сносной жизни. В переполненном купе нечем было дышать, и она направилась в вагон-ресторан, чтобы скоротать время. Ей дали столик на двоих, и вскоре свободное место занял какой-то мужчина, вежливо попросив у нее разрешения.

Было ему уже далеко за сорок, но выглядел он моложе. Высокий, спортивный, в прекрасно сшитом костюме, с тонкими, хоть и несколько суховатыми чертами лица, он производил впечатление хорошо воспитанного человека, что соответствовало действительности. Магде он сразу понравился, и в последующие годы она не раз будет с тоской себя спрашивать: «Чем?»

Обедали молча. Он с живым интересом, но без назойливости изредка поглядывал на нее, чему-то улыбаясь, а она делала вид, что всецело занята своим бифштексом. Наконец он спросил:

— С кем вы едете, фрейлейн?

— Одна, — ответила Магда.

— Нехорошо юной особе путешествовать одной, да еще в такое время.

— Я не путешествую, а еду домой на каникулы.

— Вы студентка?

— Да.

Магда отвечала односложно, не зная, как реагировать на столь явные попытки незнакомца завязать разговор. К тому же ее не покидало ощущение, что лицо этого человека ей знакомо. Он же, почувствовав ее внутреннюю напряженность, сказал с улыбкой:

— Раз уж судьба свела нас, то позвольте представиться — Гюнтер Квандт.

Ну конечно. В газетах она не раз видела эти плотно сжатые губы, этот резкий профиль. Квандт. Владелец хозяйственной империи. Финансовый магнат. Один из самых влиятельных людей в послевоенной Германии.

— Я знаю, кто вы, — сказала Магда.

— А я вот еще не знаю, с кем имею честь.

— Меня зовут Магда. Магда Фридландер.

Его лицо вдруг потемнело.

— Вы — еврейка? — спросил он с таким комическим ужасом, что Магда невольно улыбнулась.

— Я такая же немка, как и вы. Фридландер — фамилия моего отчима. Он меня вырастил, и поэтому я ношу его фамилию. Мой отчим — еврей только по крови. По духу и воспитанию он истинный немец. Ушел добровольцем на фронт. Храбро сражался. Был ранен под Верденом.

В глазах Квандта, таких же светлых, как у Магды, появилось и сразу исчезло выражение легкого изумления.

— Пожалуй, лучше сразу признаться вам, что я антисемит, — сказал он после затянувшейся паузы. — Нет, не в вульгарном значении этого слова. Я не расист и не шовинист. И не ультрапатриот, ослепленный блестящими достоинствами своего народа. Мы, немцы, трудолюбивы, талантливы, энергичны, предприимчивы. Все это так. Но к нашим национальным особенностям относятся и такие черты, как стадная психика и отсутствие воображения. Свобода как таковая нам ненавистна. Бремя решать для нас непосильно. Мы преклоняемся перед грубой силой и презираем слабость. Нам нужно, чтобы кто-то взял на себя ответственность за все, что с нами происходит и произойдет. Нас легко превратить в палачей лишь потому, что мы не в силах представить себя на месте наших жертв.

— Хорошего же вы о нас мнения, — сказала Магда. — Так говорят враги Германии.