Чаша полыни. Любовь и судьбы на фоне эпохальных событий 20 века

Но и столь циничная мысль не принесла ему облегчения.

«Какая глупость полагать, что страдание облагораживает душу, — думал он. — Это нелепое заблуждение. Страдания лишь ожесточают. Делают человека мстительным и злым. А тут даже не из-за чего страдать. Той Магды, которую я знал, не существует больше, как нет уже и того Виктора, которого знала она».

Он встал и вышел в темную пустоту ночного города, наполненную странным зловещим ожиданием.

Виктор

Свое детство он вспоминал с удовольствием — это повышало жизненный тонус и странно успокаивало. Дома его обожали и баловали. В три года он уже читал, декламировал и играл на рояле. В двенадцать сочинял стихи, которые мать, Ласка, любовно переписывала в заведенный специально для этого альбом в сафьяновом переплете. Смышленый, ненасытно любопытный мальчик очаровывал всех. Родители не сомневались, что их единственному сыну уготована особая судьба.

Отец Шауль был поклонником Герцля.

— Подумать только, — говорил он, — этот человек убежден, что евреи создадут свое государство в самой заброшенной провинции Оттоманской империи, где нет ничего, кроме песка и полыни. Он или безумец, или пророк. Наверно, все-таки пророк, потому что даже в безумную голову не может прийти столь нелепая идея. Он видит то, что сокрыто от наших куцых взоров.

Смерть Герцля Шауль воспринял как невосполнимую личную утрату. Пятилетний Виктор до конца жизни помнил сказанную отцом фразу: «Господь рано забирает тех, кого любит».

Правда, в сионизме его отец видел не политическую доктрину, а некую идеальную абстракцию, пленительную, как фата-моргана. Шауль хорошо знал, что любая красивая идея, спустившись с небес на землю, пропитывается скверной жизни и умирает в муках и крови.

«Сионизм — это погоня за мечтой», — говорил он сыну.

Именно это и привлекало Виктора, унаследовавшего от родителей особого рода раздвоенность. От отца ему достался холодный скептицизм и твердый точный ум, а матери он был обязан тончайшим строением души и повышенной чувствительностью. В нем каким-то образом мирно уживались и реалист, и романтик, и ему хотелось, чтобы погоня за сионистской мечтой завершилась созданием еврейского государства на научном фундаменте, со здоровой экономикой, высокой степенью социальной защищенности и отсутствием эксплуатации. Арлозоров стал марксистом. Его привлекала научная солидность теоретических изысканий Маркса, придававшая фатальное очарование в общем-то простенькому учению, декларирующему право на чужую собственность.

Докторская диссертация Виктора Арлозорова «Классовая борьба в теории Маркса» получила высшую оценку коммунистических идеологов и в двадцатые годы широко пропагандировалась Коминтерном. Сам Виктор к тому времени уже относился к коммунистическому эксперименту в России с изрядной дозой скепсиса.

Друзья называли его любимцем фортуны. Он был энергичен, уверен в себе, одарен, обаятелен. Ему все удавалось. Казалось, что Арлозорову неведомы печали, разочарования, горести — все те состояния души, которые являются уделом каждого мыслящего человека, как бы он ни был удачлив или счастлив. И только сам Виктор знал, насколько обманчиво впечатление, производимое им на окружающих.

Он был легко раним. Противоречивость человеческой натуры его раздражала. В семнадцать лет записал в дневнике: «Человеческая душа — вот арена борьбы добра со злом. В каждом человеке легко уживаются ненависть и любовь, жестокость и милосердие, мелочность и размах. Человек может контролировать свои дурные качества, но не способен искоренить их полностью. Нравственно безупречный человек может совершить вдруг такую гнусность, на которую не каждый негодяй решится. Но особенно претит мне преклонение людей перед облеченными властью мерзавцами. Нимб всевластия слепит и заставляет видеть в тиране великого человека. Конечно, тираны способны любой народ превратить в стадо. И все же человек сам решает — стать ему скотиной или нет. И чаще всего становится. Так стоит ли удивляться, что я не люблю людей?»

Виктор обладал огромным запасом внутренней энергии и, возможно, поэтому не терпел состояния праздности. Он находил удовлетворение лишь изнуряя себя. Не важно чем. Ночи напролет проводил за книгами и учебниками. Позднее сионистская деятельность не оставляла ему свободного времени.

По складу характера Виктор был весьма близок к тому, чтобы стать мизантропом. Но мизантроп ведь не может быть хорошим политиком, и постепенно он выработал позитивную философию, которая уравновешивала его врожденный скептицизм. Он остро жалел свой народ, создавший религиозно-этические нормы современной цивилизации и получивший вместо благодарности дикую ненависть и жесточайшие гонения. И жалость эта придавала особый жертвенный смысл всей его последующей политической деятельности — такой бурной и такой короткой.

«Не каждый подлец — антисемит, но каждый антисемит — подлец», — именно этой записью обрывается его юношеский дневник.

Его рано стали занимать чувственные отношения между мужчиной и женщиной, окутанные ханжеским покровом тайны. Достигнув определенного возраста, Виктор просто не мог не думать об этом и стыдился невыносимых мыслей и эротических снов. Женщины, заполнявшие в детстве его маленький мир, казались ему бестелесными, как облака, и прозрачно-чистыми, как ангелы. Они были несовместимы с душными желаниями, овладевавшими им помимо воли. Чтобы избавиться от гибельного наваждения, он доводил себя до физического изнеможения спортивными упражнениями и научился думать о женщинах, как о райских птицах, созданных для того, чтобы облагораживать этот пропитанный темной скверной мир. Женщины, инстинктивно чувствуя такое к себе отношение, тянулись к нему.

В двадцать один год Виктор неожиданно для себя женился. Брак оказался на редкость неудачным. Хедва — так ее звали — посещала сионистский кружок, который он вел. Садилась всегда в первый ряд и глядела на него с назойливым обожанием. На первый взгляд она была недурна: полная грудь, узкая талия, широкие бедра.

В летнем сионистском лагере под Берлином и произошло то, что Виктор долго считал печально непоправимым. Ночью, пытаясь избавиться от бессонницы, он побрел в глубь большого дикорастущего сада — и внезапно ее увидел. Девушка шла ему навстречу со странно блестящими глазами. Изумительным в лунном свете показалось ему ее лицо. Когда он поцеловал Хедву, она с такой жадностью приникла к нему, что Виктор зажмурился и подумал, что лучше всего уйти, но было уже поздно.

Прошел месяц, и Хедва явилась к нему с чемоданом, истерически прокричав с порога: «Я беременна и никуда отсюда не уйду. А если прогонишь меня — утоплюсь». И столько отчаянной решимости было в ее голосе, что он женился, ибо не видел иного выхода. Но с первой же ночи в супружеской постели им овладела такая тоска, что в дальнейшем он вообще перестал воспринимать Хедву как женщину. К тому же она была истерична, и их отношения очень быстро стали походить на вялотекущую шизофрению.

После того как Хедва родила дочь, они расстались.

Симу он встретил в 1923 году в Таллине, где выступал в местном университете перед еврейскими студентами. После лекции к нему подошла невысокая, пропорционально сложенная девушка с неожиданно большим чувственным ртом.

— Вы меня помните? — спросила она.

Виктор посмотрел в ее спокойное лицо.

— Разве мы встречались? — В его голосе прозвучало смущение.

— Десять лет назад. Да, почти десять. Вы к нам приезжали с отцом по каким-то торговым делам. Вы были такой важный, такой серьезный. Я вас ужасно боялась. И мне было так обидно, что вы на меня даже не смотрели. И тогда я… ну, в общем… написала вам эту ужасную записку…

Виктор улыбнулся. Он вспомнил далекое лето, обед на даче у коммерческого партнера отца и угловатую девочку-подростка с сердитыми глазами, похожую на взъерошенного галчонка. Она все время молчала, а потом вдруг сунула ему в руку записку и убежала. Он прочел ее, когда остался один, и засмеялся. «Виктор — дурак», — написала ему эта девочка.