Александр Дюма Великий. Книга 1

В действительности, за долгие годы он собрал обширную документацию. Он долго обдумывал свои синтетические начинания и их возможную перспективу в будущем, прежде чем приступил к созданию нового жанра — на полпути от Истории к роману, — где История «истощает прошлое», а роман искажает Историю. «Единственным средством победить [эти «две ошибки»], было бы, по нашему мнению, сразу после выбора исторической эпохи внимательное изучение определяющих ее различных интересов — народа, дворянства и королевской власти; затем выбор среди главных действующих лиц каждого сословия тех, кто принимал активное участие в событиях, происходящих в произведении, над которым работаешь; тщательное исследование внешности, характера, темперамента этих персонажей, дабы, заставив их жить, говорить и действовать в этом тройственном единстве, стало бы возможным пробудить в них страсти, вызвавшие те катастрофы, что отмечены датами в исторической хронологии, и те поступки, которые могут заинтересовать лишь в том случае, если показать насущную в них потребность, по которой они и заняли место в хронологии» [138]. Следовательно, ведущая роль отводится не столько непосредственно тем, кого называют великими людьми, но, в противоположность Истории, основанной на событиях или на психологии, их взаимоотношениям с противоречивыми интересами различных социальных категорий, или классовой борьбой, как сказал бы кое-кто, в которых они одновременно являются представителями этих категорий, а также движущей силой и жертвами классовой борьбы.

Попытка не вполне удалась в «Галлии и Франции», которая и в самом деле представляет собой «длинное введение» к его будущим историческим опытам и первому изданию которой был предпослан следующий эпиграф: «Без ненависти и страха». Произведение это ценно главным образом своим эпилогом. Начав с нашествия Аттилы в 451-м, Александр останавливается на 1328-м, годе восшествия на престол Филиппа де Валуа, «кульминационной точке» монархии. Он осуществляет синтез античности в XIX веке, настаивая на трех ключевых персонажах: «Цезарь, язычник, подготовивший христианство; Карл Великий, варвар, подготовивший цивилизацию; Наполеон, деспот, подготовивший свободу». Июльскую революцию он представляет как «дочь 93-го», которой «оставалось уничтожить лишь остатки аристократии». Поэтому «Луи-Филипп лишен был даже выбора между родовыми симпатиями и требованиями момента; на место пятидесяти тысяч аристократов Людовика XV он подготовил сто шестьдесят тысяч крупных землевладельцев и промышленников Реставрации; монархический свод еще на одну ступень опустился к народу, — на самую нижнюю, на последнюю». Вот почему в «дневном своем шатре» Луи-Филипп «последний из возможных королей этого рода». Александр предвидит таким образом, что на смену правлению крупной буржуазии придет правление средних и мелких собственников. С целью предотвратить новую жестокую революцию он предлагает «революцию парламентскую», которая состоит в постепенном снижении ценза как для избирателей, так и для избираемых, «до тех пор, пока избирателем не станет каждый пролетарий».

Стало быть, с учреждением всеобщего избирательного права «закончится парламентская революция. И тогда настанет время правительства, существующего в гармонии с потребностями, интересами и волей всего населения: как бы оно не называлось — монархическим ли, президентским, республиканским — что мне за дело! Да и неважно, ибо правительство будет состоять просто из должностных лиц, выбираемых, может быть, на пятилетний срок: наличие такого срока предоставляет нации наиболее спокойную форму правления, ибо те, кто доволен своими представителями, надеются их выбрать снова, а те, кто ими недоволен, имеют право их сместить» [139]. Избранным всеобщим голосованием королем или президентом может стать отнюдь не каждый гражданин: «Чтобы между ним и народом возникли симпатии, следует, чтобы его личное состояние не превышало их состояний в общем соотношении, тогда его интересы будут совпадать с интересами всех; следует также, чтобы его цивильный лист строго ограничивался лишь самыми необходимыми расходами, дабы удалить из его рук средства коррупции, с помощью которых он смог бы во время выборов своего преемника подкупить партию, воля которой не является более волей нации; таким образом, человек этот не сможет быть ни особой королевской крови, ни крупным землевладельцем».

Удивительное пророчество, которое, будучи опубликованным в июне 1833 года, должно быть, доставило массу удовольствия лишенному владений наследнику короля-груши и объясняет уже упомянутую выше ссору между Фердинандом и Александром во время восстания ткачей. Непонятно даже, что вызывает большее восхищение в этом эпилоге из «Галлии и Франции» — чувство Истории или размышления о демократии. Александр всегда опережает время, ведь сегодня, в конце XX века, во Франции все еще семилетний срок избрания, и если претенденты на трон действительно не могут стать кандидатами в президенты, то по поводу крупных землевладельцев вопрос все еще оспаривается. Что до борьбы с коррупцией, то на ее эффективность можно будет надеяться лишь в третьем тысячелетии.

22 ноября играли премьеру драмы «Король забавляется». Александр на спектакле не был, «какой-то холод проник в мои отношения с Гюго; общие друзья почти нас поссорили». Вновь введена цензура, и на следующий же день Тьер запретил пьесу. Оппозиционная пресса и глазом не моргнула, вернее, «ненависть, которую испытывали к романтической школе, была столь велика, что это не столько делало правым правительство, сколько виноватым автора». Шестнадцатью днями раньше герцогиня Беррийская была арестована Дермонкуром в Нанте, где она скрывалась с июня месяца. Раб своего слова, доблестный автор «Гения христианства» вынужден положить конец своей ссылке. Он устремляется в Париж, чтобы обеспечить защиту герцогини, состояние здоровья которой в скверной тюрьме в Бле внушает серьезные опасения. Карлисты подают прошение, их газеты возмущаются, маркиз де Дрё-Брезе через Палату пэров запрашивает правительство. Тьер направляет двух медицинских светил — Ортила и Овити — осмотреть герцогиню, «с некоторого времени неважно себя чувствующую». И выясняется, что все как раз наоборот. Тьер дает просочиться счастливой вести, и ее обнародует республиканский «Corsaire». Немедленно же редактор статьи Эжен Бриффо вызван на дуэль и ранен на ней неким Барбо де ля Трезорьер — такое имя нелегко было бы придумать.

«Le Corsaire» настаивает на точности своей информации, которую используют также «La Tribune» и «Le National». Легитимистская «Revenant» вступает в полемику с «Tribune», журналисты которой посылают ей коллективный вызов. Далее все продолжает усложняться. Каррель из «National» получает картель от двенадцати карлистов, остается лишь выбрать из них себе противника. Толпа республиканцев охотно готова взять на себя одиннадцать остальных. Александр заверяет Карреля в своей моральной поддержке, однако он не слишком сочувствует этой «потасовке», находя «повод смехотворным». Каррель готов разделить это мнение, однако это не спасает его от серьезной раны, нанесенной Ру-Лабори. Дюпюитрен берет на себя заботы о нем, весь Париж навещает — Александр, Беранже, Лафайет, конечно, рыцарственный Шатобриан, которого всегда восхищала храбрость других, и Тьер, вполне довольный при виде своих политических противников, дерущихся друг с другом.

Чтобы отомстить за Карреля, его секунданты вызывают секундантов Ру-Лабори. Еще двенадцать республиканцев вместе бросают вызов легитимистской прессе. Некий Ботерн в возбуждении тоже рвется в рукопашную и требует того же от Александра. Даже если он не, одобряет причин драки, совершенно немыслимо, чтобы Александра заподозрили в трусости. И пока Ботерн пишет свой вызов журналисту из «Quotidienne», он размышляет, с кем бы ему сразиться? Бошен, например, карлист и прекрасный друг в то же время, в настоящее время отдыхает за городом. Александр семь раз повернул в чернильнице перо: «Мой дорогой Бошен, если ваша партия так же глупа, как моя, и заставляет вас драться, прошу оказать предпочтение мне, кто всегда будет счастлив представить вам доказательства своего уважения за отсутствием доказательств дружбы». Получив послание, Бошен сумел прервать свой отдых лишь через десять дней, но с момента возвращения не было у него более срочного дела, чем встреча с Александром.