Элизабет Тейлор

Тем не менее, знакомый не пожелал ввязываться в эту историю. У Элизабет началась истерика, и ее пришлось в срочном порядке доставить обратно в отель. Энди Уорхол, свидетель этой сцены, заметил:

«Господи, ведь у нее есть все — очарование, деньги, красота, ум. Ну почему же тогда она так несчастна?»

В это время саму Элизабет Тейлор и ее душевные страдания лучше всех понимал Генри Уинберг, сорокалетний торговец подержанными автомобилями, с которым она за несколько недель до описываемых событий познакомилась благодаря Питеру Лоуфорду в Калифорнии. Уинберг немедленно прилетел в Рим, поселился в «Гранд-Отеле» и позвонил Элизабет, чтобы проведать ее состояние. Она пригласила его к себе в номер чего-нибудь выпить. С этого момента они стали неразлучны.

«Бедная Элизабет, — говорил Уинберг. — Сейчас она как никогда нуждается в утешении, и я способен дать его ей. Она действительно не может жить без меня».

Элизабет была больше не в состоянии терпеть одиночество. Неудивительно, что у нее начался очередной роман с красавцем-голландцем, с которым она пыталась обрести утешение и былую уверенность в себе. Их не раз фотографировали вместе — вот они идут, взявшись за руки, сидят за столом, танцуют, целуются.

«Скажем так — нас связывает по-настоящему теплая дружба», — заявил Уинберг репортерам.

«Я нахожусь в надежных голландских руках», — призналась Элизабет — она продолжала сниматься в ленте «Место водителя», и Генри каждый день провожал ее на работу и обратно в отель. Вскоре после этого они слетали в Голландию на день рождения его отца (тому исполнилось 65). В Амстердаме Элизабет помогла собрать 184 тысячи долларов в пользу израильских вдов и сирот, погибших в ближневосточном конфликте. Вместе с Генри, который по крови был наполовину еврей, она купила бриллиантовое колье за две с половиной тысячи долларов и продала свое жемчужное ожерелье за 800.

«Причина, по которой я устраиваю ради жертв войны это небольшое представление в духе Элизабет Тейлор, заключается в том, что мы все обязаны заботиться о людях, потерявших своих родных и близких, — заявила актриса. — Я не скрываю своих произраильских симпатий, но еще больше меня волнует судьба всего человечества».

Из Голландии она вылетела в Лондон навестить Лоренса Харви, который в то время умирал от рака.

«Сначала, когда они только прибыли, я пыталась изобразить радость, — рассказывает Полин Харви. — Но...»

Этот неожиданный визит сильно встревожил миссис Харви, ведь ей было прекрасно известно, какими скорбными и слезливыми были телефонные звонки Элизабет.

«Возле постели больного Элизабет вела себя в том же самом мелодраматическом духе. Она беспрестанно рассуждала о жизни и смерти».

«Кажется, это вторая ее любимая тема для разговоров. Первая — бриллианты, — однажды сердито заметил Ларри после одного из ее звонков. — Я не слишком здоров, чтобы говорить с ней, — добавил он. — В следующий раз, когда она мне позвонит, скажи ей, что меня нет дома».

По мнению Лоренса Харви, подобное самокопание, с одной стороны, проистекало из желания Элизабет разжалобить публику, а с другой стороны — просто наводило тоску.

«Она — ужасная зануда, — сказал он своей жене Полин. — У нее совершенно нет чувства юмора. А у меня нет ровным счетом никакого желания слышать все эти душевные излияния о ее чертовых хворях, чудодейственных снадобьях и бесчисленных операциях. Известно ли тебе, что за тридцать лет она перенесла тридцать две операции?»

«По-моему, это впечатляет, а как ты считаешь?»

«На то и рассчитано», — парировал Харви.

Элизабет явилась к нему без всякого приглашения и потребовала чего-нибудь выпить, а заодно хоть одним глазом на прощанье взглянуть на своего дорогого друга.

«Элизабет пьет «Джек Даниельс» со льдом», — предупредил Генри Уинберг. Полин Харви налила Элизабет бурбона, а затем попросила не беспокоить ее мужа.

«Но мне только взглянуть на него», — взмолилась Элизабет.

«У него в последнее время плохой сон. Прошу вас, не следует его беспокоить».

«Но ведь я хочу только взглянуть на него», — настаивала Элизабет.

Когда миссис Харви на минуту отлучилась из комнаты, Элизабет проскользнула в спальню к умирающему, взобралась к нему на кровать и улеглась с ним рядом. Она обняла его за шею и, разрыдавшись, заявила, что хочет умереть вместе с ним. Хотя Харви был до предела накачан седативными средствами, он, однако, не спал и поэтому тоже расплакался. За несколько месяцев до этого ему еще легко удавалось отбиться от нее, шутливо приговаривая: «Мы с тобой, моя толстозаденькая, безусловно, живем как в спектакле... такие, как мы с тобой, умирают без особых мучений». Но теперь, когда Харви весил всего лишь 110 фунтов, у него не осталось сил противостоять ее бурным сопереживаниям. Через три недели он умер. Элизабет, которая в это время находилась на обследовании по поводу боли в области брюшины в медицинском центре Калифорнийского университета, вышла из своей палаты-люкс, чтобы поговорить с репортерами.

«Он был один из тех, кого я искренне любила в этом мире, — заявила она. — Он был частью солнца. Для всех, кто искренне его любил, он светил ярче настоящего солнца».

Элизабет и Питер Лоуфорд заказали в память о своем друге епископальную заупокойную службу — этот жест многих озадачил, поскольку Харви по происхождению был литовским евреем. Джон Айрленд произнес речь, во время которой Элизабет, одетая в черное бархатное платье с глубоким вырезом, стояла в глубине церкви. Со слезами на глазах она раздавала присутствующим букетики фиалок.

«Я до сих пор не могу поверить, что больше не увижу его, — сказала она. — Просто не могу в это поверить».

К этому времени Элизабет пережила в 1957 году смерть своего третьего мужа Майка Тодда, в 1966 году — смерть своего лучшего друга Монтгомери Клифта, в 1968 году — своего отца, Фрэнсиса Тейлора, в 1969 — смерть Ники Хилтона, своего первого мужа, в 1970 — смерть Дика Хенли, в 1972 году — смерть Айвора, брата Ричарда, и вот теперь в 1973 скончался ее самый близкий друг Лоренс Харви.

Чувствуя себя осиротевшей, Элизабет вернулась в свою палату, а после того как Генри Уинберг ушел, позвонила в Италию Бертону. Она заявила мужу, что ей не хочется жить, и она не желает умереть в одиночестве.

«Ну, прошу тебя, — умоляла она. — Можно мне вернуться домой?»

Бертон, который с горя целых полгода предавался тому, что он называл «очистительными изменами», был рад снова услышать голос Элизабет.

«Я тогда велел ей убираться. «Убирайся, — приказал я ей. — Убирайся». И к моему удивлению, она подчинилась мне. Но время шло. Шесть мучительных месяцев, сплошная агония. И вдруг звонит телефон. И на проводе снова эта странная женщина, такая сильная, такая странная, такая порочная, такая любопытная, которая заявляет: «Можно мне вернуться домой?» Или что-то в этом роде. И я ей ответил: «Конечно, возвращайся».

Как бы сильно ему не хотелось снова увидеть Элизабет, Бертон все еще глубоко переживал ее роман с торговцем подержанными автомобилями, который был на девять лет моложе его.

«Я буду счастлив, если моя жена вернется ко мне, — заявил он репортерам. — Я люблю ее всем сердцем, но не могу бросить работу над фильмом, чтобы быть вместе с ней. И я не собираюсь ни за кем ухаживать».

На следующий день Элизабет прооперировали по поводу опухоли кисты, которая, к величайшему облегчению Ричарда, оказалась незлокачественной.

«Слава богу, это не рак», — сказал он Софи Лорен. На следующей неделе, вылетев через Северный полюс из Италии в Калифорнию, Бертон вошел в палату к Элизабет.

Привет, Бочонок, — сказал он ей. — Как ты себя чувствуешь?

Привет, мой рябенький, — улыбнулась Элизабет.

Бертон велел Генри Уинбергу убираться вон из палаты, а сиделкам — поставить в палату еще одну кровать, чтобы он смог переночевать рядом с женой. На следующий день Бертон уже толкал кресло-коляску с Элизабет, направляясь в аэропорт, чтобы вылететь вместе с ней на отдых в Неаполь.