Подлинная жизнь мадемуазель Башкирцевой

скорее... Впрочем, это естественно - при таком честолюбии. Я сам прошел через это...

Через некоторое время он добавляет:

- Нас видят в одном экипаже. Славу Богу, я болен, а то бы сказали, что я пишу за вас

картины.

- Уже говорили! - добавляет его брат, который не расстается с ним ни на минуту и

сопровождает его повсюду.

- Но не в печати, по крайней мере...

- Это еще не доставало!

Что еще она записывает в дневник после последней поездки в Булонский лес, мы никогда

не узнаем, несколько страниц из дневника вырваны, о чем она поведала перед смертью, пока еще могла писать, в чем призналась, навсегда останется для нас тайной.

Бастьен-Лепажу становится день ото дня - все хуже. Он уходит от них и очень страдает.

Она не понимает, любит ли его, скорее просто сочувствует, как такая же обреченная. Но

боль своя притупляет и сочувствие к чужой боли, она вдруг понимает, что он умирает, а ей

все равно. Все кончено.

“Все кончено. В 1885 году меня похоронят”. (Запись от 1 октября 1884 года.)

На самом деле жить ей осталось жить всего месяц.

У нее все время лихорадка. Истощающие ежедневные лихорадки. Слабость. Она уже не

может выходить, не может работать. Она сидит в зале, то в кресле, то на диване. Дина

читает ей романы.

Эмиль Бастьен-Лепаж на руках приносит в их гостиную брата Жюля. Тот сидит в кресле

напротив нее: она укутана массой кружев, плюша. Все белое, только разных оттенков.

У Бастьен-Лепажа глаза расширяются от удовольствия.

- О, если бы я мог писать!

Потом ему становится дурно. Мария не может помочь, она не в силах встать. Заботится о

нем Дина и она часто видит, как Дина гладит волосы Жюля.

20 октября 1884 года она в последний раз делает запись в своем дневнике о Жюле:

“Какое несчастье! А ведь сколько консьержек чувствуют себя прекрасно! Эмиль -

превосходный брат...”

Наша прогрессивная переводчица не может естественно перевести дословно слова

Башкирцевой, политкорректность, как мы видим, началась не сегодня; такое отношение к

рабочему люду не красит Башкирцеву и его надо подкорректировать. Даже перед лицом

смерти идут социально-политические игры:

“Один раз в кресле ему сделалось дурно... А разные бездельники преспокойно

здравствуют... Эмиль - превосходный брат. Он сносит и втаскивает Жюля на своих плечах

на их третий этаж. Дина оказывает мне такую же преданность. Вот уже два дня, как

постель моя в большой гостиной, но она разгорожена ширмами, табуретами, роялем, так

что совсем незаметно... Мне слишком трудно подниматься по лестнице...”

Это конец. Последняя запись дневника: “Мне трудно подниматься по лестнице”. Лестница

не в подъезде, а внутри квартиры: ее комната и мастерская находились во втором этаже.

Начинаются кровотечения. Но когда становится полегче, она еще пытается лепить.

Напрасно, ничего не получается, нет сил. Слезы почти безостановочно катятся по ее

щекам. Она плачет о том, что ничего не успела.

За пять дней до смерти она вспоминает о Мопассане. Просит принести его книги. Не зря

она думает о нем, вероятно, мысль о нем - это часть тех планов, что не свершились.

Еще она просит принести книги д’Оревильи, того самого, что написал о Джордже

Браммелле и о дендизме. Что именно из его повестей она захотела перечитать:

“Прекрасную любовь Дон-Жуана”, “Обед безбожников” или “Месть женщины”? Во

всяком случае, и Мопассан, и денди д’Оревильи - фигуры знаковые, с последним

начиналась череда влюбленностей, мы вспоминали этого писателя и денди в связи с

именем герцога Гамильтона, с первым, Ги де Мопассаном, эта эпоха закончилась. Жюль

Бастьен-Лепаж как бы не в счет, он свой, он почти уже умер, с ним не надо прощаться, с

ним скорая встреча на небесах.

Говорят, что за два дня до кончины к ней вернулся ангельский голос и она что-то смогла

пропеть.

30 октября к ней в последний раз приходят оставшиеся верными друзьями до конца

Родольф Жулиан и Божидар Карагеоргович, который потом в 1904 году расскажет об этом

в газете “Ревю”.

В четыре часа утра 31 октября начал рычать ее верный Коко, родные собрались у ее

постели, она вздохнула просыпаясь, приподнялась и по ее щекам пробежали две крупные

слезы, после чего она бездыханно упала на подушку.

Ее хоронят на кладбище в Пасси. Траурный белоснежный кортеж двигается по улице

Дарю к русской церкви, где ее будут отпевать. Белые лошади, белые попоны на лошадях, белые ливреи на слугах, белый гроб, обитый белым бархатом и усыпанный белыми

цветами. Она не изменила своему стилю, возможно, сама дала последние распоряжения.

Хоронят ребенка, светскую девушку, молодую художницу, чтобы тотчас же воскресить ее в

легенде. В легенде все приблизительно, что-то правда, а что-то нет. На следующий день

после смерти о ней пишет “Фигаро” - газета светских сплетен, начиная эту легенду

создавать:

“Сообщаем о смерти мадемуазель Башкирцевой, девушки, которая подавала надежды в

живописи. Еще на последнем Салоне она выставляла картину “Сходка”, которая

привлекла большое внимание. У мадемуазель Башкирцевой было не менее двухсот тысяч

франков годового дохода. Она должна была выйти замуж, но жених перестал бывать у них.

(Речь идет о Поле де Кассаньяке - авт.) Именно, после отступления жениха, раненная в

самое сердце, она решила стать известной, благодаря своему таланту. Однажды утром, рисуя на улице, она простудилась. И через две недели умерла. Она издала последний вздох

тогда, когда ее тетушка превратила в наличные два миллиона франков, чтобы построить

для племянницы великолепный отель-мастерскую. Следует опасаться, что мать потеряет

рассудок от горя”.

Вся жизнь в нескольких строках некролога. Чувствуется, что эти сведения поставил

газетчикам кто-то из близких, знавших ее сердечные тайны. Вероятно, это был Жулиан, долгие годы остававшийся ее главным конфидентом.

Но вернемся к траурному кортежу, который еще не доехал до кладбища. Смертельной

больной Жюль Бастьен-Лепаж наблюдает процессию из окна своей мастерской, он уже не

может выйти из дому. Он плачет, провожая ее взглядом белоснежную колесницу. Ходит

легенда, что он написал картину “ Похороны молодой художницы”, но это не более, чем

легенда. Мы знаем, что он не только работать, он двигаться в это время уже не мог. Рак

желудка, жестокие изнурительные боли, такие больные держатся только на морфии.

Через пять недель он тоже умер.

На могиле Марии Башкирцевой воздвигли аляповатую часовню в псевдо-византийском

стиле. Там висела ее незаконченная картина “Святые жены”, постоянно освещенная

светом свечей. Там стояли мольберт и палитра, и висели русские иконы.

Говорят, на кладбище приходил Ги де Мопассан. Долго стоял со своей спутницей, смотрел

сквозь решетку на часовню и наконец произнес:

- Ее надо было засыпать розами. О, эти буржуа! Какой они развели балаган!

Легенда, конечно, но сказано правильно. Даже Мопассан с его дурным вкусом понял всю

пошлость этого надгробия.

Глава двадцать восьмая

СМЕРТЬ – ХОРОШАЯ РАСКРУТКА. БАШКИРЦЕВА В РОССИИ

Оставим теперь Париж и перенесемся в Россию, хотя и здесь нам без Парижа никак не

обойтись.

Молодая девушка, Любовь Гуревич, в 1887 году после окончания второго курса историко-

филологического отделения Высших женских (Бестужевских) курсов едет лечиться во

Францию, где покупает только вышедшей из печати “Дневник” Марии Башкирцевой. Она

знакомится с Марией Степановной Башкирцевой, а также с картинами ее дочери и

архивом. Мать, как и всем остальным, показывает будущей переводчице семейные

реликвии: арфу, мандолину, розовые бальные туфли для маленькой ножки несчастной

Мари, и, разумеется, бесчисленные фотографии, которые мать сотнями раздаривает