Судьбы крутые повороты

И все-таки некоторые эпизоды из окопно-блиндажной и боевой жизни не могу не вспомнить. В Речице, где больше двух месяцев дислоцировалась наша бригада, мы с Сашей Загороднюком и солдатом Пережогиным были переведены из дома, где проживали вместе с бурятскими артистами, на другую улицу к одинокой старой бабушке, у которой, кроме картошки и свеклы, в погребе не было ничего. Печку она топила через день старыми, полусгнившими жердями от изгороди. Жалко нам ее стало, мы привезли ей с окраины города разрушенный немецкой бомбежкой сарай, перепилили с Сашей бревна, а Николай Пережогин переколол чурбаки: Поленья сложили в сенках и были рады, когда бабушка нас заверила, что дров этих ей хватит до лета.

Рассказы о зверствах немцев спокойно слушать мы не могли. Из полученного нами на троих сухого пайка бабушка варила суп, из муки пекла блины и делала затируху. Жалела она нас, жалела той сердечной материнской жалостью, которая, как мне кажется, присуща только славянским крестьянкам. Стирала наши портянки, сушила их и каждое утро ставила самовар. А когда у простуженного Саши Загороднюка чирьи на шее слились в единый карбункул, и он от невыносимой боли не находил себе места и никак не хотел ложиться в полевой походный госпиталь, бабушка достала из сундука целый рулон льняного волокна, распушила его и заставила Сашу лечь на широкую лавку, велев при этом расстегнуть пуговицы на груди гимнастерки. Почти двухметровый Саша ее приказания выполнял послушно, как ребенок. Невесомый распушенный пучок льна бабушка прикладывала Саше на затылок к шее, подносила к нему зажженную лучину. Лен вспыхивал, образуя огненное облако. Бабушка беззубым ртом шептала какую-то молитву, крестила Сашу и гасила пламень огня чистым полотенцем. Так длилось до тех пор, пока облачко роспушенного льна почти не сгорало совсем. Эти народные процедуры она проделывала три раза в день: утром, в обед и вечером. Когда в один из вечеров к ее избушке подошла санитарная машина и военфельдшер приказал Саше собираться в госпиталь, он наотрез отказался. При этом заявив: «Возьмем Варшаву, вот там и лягу в госпиталь, если не лягу в землю».

Перед тем как бригаде изменить дислокацию, мы скинулись по 50 рублей и передали эти деньги бабушке, потому что кой-какой базарчик в Речице все-таки был. И были очень растроганы, когда узнали, что на эти деньги бабушка в местной церквушке купила три маленькие иконки Георгия Победоносца, чтобы на прощанье благословить нас и подарить их нам. Так она и сделала. По формату эти бумажные иконки, наклеенные на тонкую картонку, были не больше игральных карт, так что мы их без труда попрятали кто во что: я в комсомольский билет, Саша Загороднюк — в кожаный кошелек, а Николай Пережогин — в небольшой альбом фотографий, который он хранил в своем солдатском мешке.

А об этих иконках Георгия Победоносца я написал биографическую документальную повесть и назвал ее «Иконка». Где-то в семидесятых годах она была опубликована в журнале «Огонек», а позже была издана маленькой книжечкой в издательстве «Правда». Но строгая цензура в журнале Центрального Комитета КПСС, а также в издательстве «Правда» совершенно не допустила назвать фронтовую повесть божественным словом «Иконка». Главный редактор журнала Анатолий Софронов, которому повесть понравилась, специально позвонил мне и с огорчением сказал, что цензура сняла название «Иконка». Предложил мне назвать ее «Бабкин лазарет». Мне и это название понравилось. Так что под названием «Бабкин лазарет» документальная повесть вышла в самых престижных издательствах страны. В этой же книге был опубликован документальный рассказ «Метель», в котором я описываю, как чуть не погиб в те три ураганных дня, когда выполнял приказ командира дивизиона майора Шмигеля. Не буду пересказывать в своих мемуарах содержание этого рассказа о той метели, которая безумствовала трое суток подряд, оставив дивизион без продовольствия, потому что все дороги были настолько заметены, что транспорт бригады встал. После того, когда продукты были на лошадях подвезены крестьянами к пункту дислокации дивизиона, майор Шмигель меня так обнял, что хрустнули мои солдатские кости. Он налил в граненые стаканы водки, чокнулся и сказал:

— Ты, Лазутин, совершил подвиг.

Почти полный стакан я выпил одним духом и через несколько минут захмелел.

А было это так: от штаба дивизиона, поблизости от которого располагались наши боевые машины, до деревни, где находился продовольственный склад бригады, полз я по сугробам почти сутки. На какие-то минуты я даже терял сознание и веру в то, что останусь жив. Но, наверное, меня хранила иконка Георгия Победоносца. Вдруг, впав в какое-то блаженное забытье, я услышал ржанье жеребенка. Прислушался: ржанье усилилось, потом услышал лай собачий и тут понял, что нахожусь на краю деревни. Ржанье жеребенка и собачий лай влили в меня силы, я с новым упорством пополз по сугробам на эти сигналы. Это была та самая деревня, где располагался продовольственный склад нашей бригады. Была ночь.

Детали этой борьбы со стихией я привел в рассказе «Метель». Моя история с бабушкиной иконкой в повести «Иконка» в журнале «Огонек» выброшена, но быль эта мне дорога, и я хочу ее вспомнить для моего читателя.

Весной, когда линия фронта приближалась к польской границе и наша 22-я гвардейская минометная бригада продвигалась на запад в боевых порядках танков, однажды парторг дивизиона вызвал меня в штабную землянку и сказал:

— Тебе, Лазутин, уже пора вступать в партию. Такого же мнения и командир дивизиона майор Шмигель. Как ты на это смотришь?

Пауза для меня была тяжелой. Невольно вспомнив историю со вступлением в комсомол в 8 классе 24 средней школы в городе Новосибирске, когда из-за репрессии отца мне было отказано в приеме в комсомол, я растерялся, сказал, что для вступления в партию я еще не готов. Я мало воюю. Но, видя мою нерешительность и растерянность, парторг сказал:

— Испытанием для вступления в партию может быть всего-навсего одна атака, в которой проявляется мужество, характер и смелость. А ты, Лазутин, все эти черты солдата твердо показал за те трое метельных суток, когда полз по приказанию майора Шмигеля в деревню, где находился продовольственный склад, чтобы передать начпроду бригады приказ командира дивизиона о доставке продуктов на лошадях. И ты этот приказ выполнил.

Парторг прикурил самокрутку и тоном упрека продолжил:

— Не забывай, что в бригаде ты не новичок, что воюешь ты уже полгода и батарейцы знают тебя как мужественного солдата, даже отчаянного.

— Но ведь для вступления в партию нужны рекомендации, — возразил я.

И словно заранее подготовленный к этому возражению, парторг ответил:

— Эту рекомендацию даю тебе я. Вторую ты получишь от коммуниста нашего дивизиона.

Из штабной землянки я вышел с тяжелым чувством. Мучила меня и мысль о том, что при написании заявления о вступлении в партию я должен был обязательно сообщить, что отец мой, по происхождению крестьянин, осиротевший в два года, с образованием в два класса церковно-приходской школы, был как «враг народа» в 37 году репрессирован по 58 статье пункт 10: антисоветская пропаганда и агитация. Это было приписано плотнику сельской артели из пяти человек, в которой самым грамотным был мой отец.

Этот обязательный разговор с парторгом у меня состоялся. Тяжелый разговор. Это было летом, когда в чудом уцелевших садах полусгоревшего большого белорусского села уже наливались яблоки. По укрепрайону на окраине этого села три дня назад мы давали залп. Грустно было смотреть на искореженную глубокими воронками землю этого некогда красивого села. Увидев у видавшего виды старенького «виллиса» парторга, который что-то чинил в нем, я подошел к нему. Прежде чем поздороваться со мною, он протер чистой сухой солдатской портянкой замасленные руки, достал сложенный вчетверо листок бумаги, развернул его и протянул мне.

— Вот уже три недели ношу. За это время дали три залпа, продвинулись на запад на 30 километров, и все не нахожу времени, чтобы передать тебе эту рекомендацию.