Дочь Галилея

Примерно в то же время, когда Галилей сочинял это благовидное оправдание, он обратился в Святую Инквизицию за разрешением отправиться на лечение во Флоренцию. Брат Урбана, кардинал Антонио Сант-Онофрио, через флорентийского инквизитора ответил на это жестким отказом, указав, что Галилей недостаточно подробно описал свою болезнь, дабы надеяться получить подобное снисхождение. Более того, кардинал заявил, что «возвращение Галилея в город дало бы тому возможность встречаться, вести беседы и дискуссии, в которых он мог бы снова высказывать осужденное ранее мнение о движении Земли»[97].

Однако слабеющее здоровье Галилея вынудило его настаивать на своей просьбе. По представлению Инквизиции ученого подвергли медицинскому осмотру, после чего он получил право временно остановиться в доме Винченцо в Коста-Сан-Джорджо. 6 марта кардинал Сант-Онофрио дал инквизитору Флоренции распоряжение: Галилей «может переехать с виллы в Арчетри, где он теперь находится, в дом во Флоренции для лечения своих болезней. Но я приказываю Вашему Преосвященству следить, чтобы он не мог выходить в город и вести публичные или тайные разговоры в доме»[98].

Прибыв во Флоренцию, Галилей обратился за новым разрешением - чтобы родные переносили его на стуле, так как в своем нынешнем состоянии он не мог пройти и нескольких шагов, в соседнюю церковь, Сан-Джорджо, к мессе. Накануне Пасхи кардинал Сант-Онофрио писал флорентийскому инквизитору, чтобы тот «по собственному усмотрению, дал разрешение Галилею посещать Мессу в постные дни в самой ближней церкви, удостоверившись, что тот не будет вступать при сем в личные контакты».

В конце весны 1638 г., еще до того, как «Две новые науки» вышли в свет в Лейдене, Галилей вернулся в Арчетри. Каким-то образом название книги изменилось, если не в результате перевода, то, вероятно, вследствие случайной трансформации или по воле издателя. Титульная страница гласит:

«Рассуждения и математические демонстрации относительно двух новых наук, принадлежащих механике и местным движениям, господина Галилео Галилея, линчейца, философа и главного математика Его Светлейшего Высочества великого герцога Тосканы, с приложением, где приводятся центры тяжести различных твердых тел»

Не сохранилось собственноручно написанного Галилеем варианта оригинального названия, есть лишь более поздние сожаления автора о замене «низкого и обычного титула на благородный и возвышенный». Тем не менее известно, что книга, появившаяся на прилавках в июне 1638 г., быстро продавалась. И лишь спустя несколько недель после публикации Галилей получил единственный свой экземпляр. К тому времени, когда книга попала в руки автора, он уже не мог не только читать, но и вообще видеть. Его глаза, подвергавшиеся инфекционным заболеваниям и перегрузкам на протяжении всей жизни, теперь отказали, и он ослеп в результате катаракты и глаукомы.

Сначала, в июле 1637 г., слепота поразила его правый глаз, вынудив ученого отказаться от добавления дня пятого к «Двум новым наукам», а следующей зимой - и левый. В сумерках, когда в его распоряжении оставался один глаз, чтобы глядеть на небеса или просматривать свои ранние заметки и рисунки, Галилей написал финальную часть трактата о том, как наилучшим образом измерять диаметр звезд и расстояния между небесными телами, а также сделал свое последнее астрономическое открытие, касающееся колебаний Луны.

«Я сделал потрясающееся наблюдение, гладя на лик Луны, - писал Галилей фра Микандзо в ноябре 1637 г., - тело которой, хотя и наблюдалось бесчисленное количество раз, кажется, никогда не отмечалось как меняющееся, но оно всегда одно и то же перед нашими глазами»[99].

Луна, действительно, всегда являет нам одно и то же лицо - лицо улыбающегося человека, на котором можно разглядеть глаза, нос и рот, - она всегда обращена к Земле одной и той же стороной. Потому что, хотя Луна вращается вокруг собственной оси, а также обращается вокруг Земли, период ее вращения в точности совпадает с месячным периодом ее обращения, а потому мы видим только одну сторону2. Однако по краям лика Луны можно заметить комбинацию оптических эффектов, позволяющих временами видеть небольшие участки поверхности, обычно скрытые для глаза

Галилей сообщал фра Микандзо: «Она меняет свои аспекты, как человек, который показывает нам свое лицо анфас, когда говорит, а потом слегка поворачивается всеми возможными способами, наклоняясь чуть-чуть то вправо, то влево, то вверх, то вниз и, наконец, склоняя левое плечо в разные стороны. Все эти вариации видны на лике Луны, и большие древние пятна также перемещаются описанным выше образом».

Когда вокруг него сомкнулась полная тьма, Галилей пытался достойно принять потерю зрения, отметив, что ни один из сыновей Адама не видел дальше, чем он. И все же ирония превзошла его усилия сохранить невозмутимость.

В1638 г. он пожаловался Элиа Диодати: «Эта Вселенная, которую я своими поразительными наблюдениями и ясными демонстрациями расширил в сотни, нет, в тысячи раз за пределы, видимые обычными людьми на протяжении прошедших веков, теперь для меня уменьшилась и сократилась так сильно, что сжалась до жалких очертаний моего собственного тела».

XXXIII « Воспоминания о сладости былой дружбы»

Как показывают монастырские записи, состарившегося и согнувшегося под гнетом невзгод и болезней Галилея, которому к тому же не дозволялось покидать Иль-Джойелло, раз в месяц посещал приписанный к Сан-Маттео священник, - чтобы принимать исповедь и причащать ученого.

В октябре 1638 г. ослабевший Галилей имел честь принимать у себя удивительного гостя: это был Винченцо Вивиани, шестнадцатилетний флорентиец с поразительными способностями к математике. Научные дарования юноши привлекли внимание великого герцога Фердинандо, который направил его в качестве помощника к Галилею.

Вивиани писал за ученого письма, читал ему вслух ответы, помогал Галилею реконструировать свои ранние научные исследования с целью прояснить вопросы, поднятые его корреспондентами. В биографии Галилея, которую Вивиани начал писать много лет спустя, в 1654 г., упоминается, без указания дат, о приятных часах, проведенных ими вдвоем, когда старик без стеснения рассказывал о многом, а юноша слушал, впитывая каждое слово. Именно Вивиани донес до нас и даже мифологизировал ряд ключевых моментов в жизни Галилея, например: как тот, будучи еще студентом-медиком, угадал закон маятника, наблюдая за лампой, покачивающейся во время службы в Пизанском соборе[100], или как он бросал пушечные ядра с вершины наклонной башни перед стоявшими внизу профессорами и студентами.

Если Галилей принял Вивиани как второго сына, то надо признать, что в последние годы жизни он не был обделен и вниманием своего родного сына. Винченцо, теперь и сам отец трех мальчиков (младший, Козимо, родился в 1636 г.), посещал Галилея в Арчетри - а также, вероятно, заодно и сестру Арканжелу, жившую вдали от мира, в соседнем монастыре. Когда Галилею пришла идея использовать маятник как регулятор механических часов, он обсуждал этот проект с сыном, попросив Винченцо использовать свои острое зрение и художественные навыки, чтобы изготовить схему таких часов. Закончив ее, Винченцо вызвался сделать также и модель часов: он не хотел, чтобы идея отца попала в руки конкурентов, опасаясь, что те могут украсть изобретение Галилея.

Винченцио Вивиани.

Институт и Музей истории науки, Флоренция

Позднее, рассказывая об отце, Винченцо придает реальным воспоминаниям оттенок агиографии:

«Галилео Галилей выглядел весьма величественно, особенно в преклонные годы: он обладал крупной и статной фигурой, грубоватым, но крепким сложением, которое было совершенно необходимо для осуществления поистине титанических усилий, требующихся для проведения бесконечных наблюдений за небом. Его красноречие и выразительность были восхитительны; когда он говорил серьезно, речь его была чрезвычайно богата, а идеи глубоки; ведя приятные беседы, он блистал шутками и остроумием. Он легко гневался, но так же легко и успокаивался. Он обладал исключительной памятью, так что, в дополнение ко многому другому, связанному с его исследованиями, хранил в голове множество поэтических строк, в частности лучшие части “Неистового Роландо”, его любимой поэмы, автора которой [Лудовико Ариосто] ставил выше всех латинских и тосканских поэтов.