Мгновение - вечность

Доступа к Паулюсу явочному парламентарию не дают.

Фельдмаршал нездоров, плохо себя чувствует, испытывает потребность в уединении.

Вместо содействия встрече немецкая сторона продолжает выставлять условия, перечисляет просьбы. В частности: не разоружать солдат в присутствии фельдмаршала. Слишком тягостная картина. "Его сердце этого не выдержит..." "Заметано", - коротко говорит Ильченко, располагаясь в тесноте так, чтобы видеть раскрытую входную дверь, мимо которой могут провести Паулюса, а выражением лица, всей своей позой демонстрируя внимание к тому, что говорят ему генералы. Тем более что сказанное касается его, Ильченко, лично: немецким генералам в качестве представителя для переговоров надобен советский генерал. Полномочный, на уровне штаба Донского фронта, не ниже. "Подключим", - отвечает Ильченко, оборотившись в слух: какая-то возня поднялась за раскрытой дверью... Немецкие генералы ждут советского генерала, а детали предстоящей церемонии обсуждают, плодя параграфы и пункты, с ним, старшим лейтенантом: гарантировать Паулюсу безопасность, не учинять ему допроса, оставить денщика... Не для отвода ли глаз все это? Пользуясь заминкой - упрятать Паулюса... пойти на все, только бы не допустить его пленения?

"Немецкую охрану снять, свою поставить!"

Уралец, земляк Житникова, занимает пост у комнаты, в которой, как уверяют Ильченко генералы, находится фельдмаршал.

"Никого не впускать, не выпускать, сбежит - расстрел на месте".

Гудит в потемках агонизирующий штаб.

Ждут капитуляцию, отвергают ее, проклинают ("Сибир, кальт"), пырнуть часового у двери ножом, пристрелить - проще простого...

Ильченко подойдет, насторожит слух - тишина за дверью. "Ну как, упустили?!" - "Никто не выходил, товарищ старший лейтенант". - "А может, там и не фельдмаршал? Ведь я им на слово поверил..." Не шорохи, не шаги выслушивал старший лейтенант - опасался поступка, одинокого выстрела (Горов - вместе с ним: фельдмаршалы, как известно, в плен не сдаются).

Прибыл наш генерал.

Тот, кто находился в комнате - сухощавый, длинный, под стражей поднимается во двор. Быстро проходит мимо своих солдат, бросающих в кучу оружие, занимает место в "эмке", чтобы следовать на допрос. Смотрит, как растет, растет штабель "шмайссеров", парабеллумов, штыков. Смотрит. Сердце ему не отказывает. "Эмка" трогает, съезжает со двора. "Документики бы проверить", - спохватился Ильченко, глядя вслед автомобилю (тут Горов его понял, посочувствовал старшему лейтенанту). Не успела "эмка" свернуть за угол, как с чердака универмага ударили автоматы, подсекли уральца. "Крови вышло много, терял сознание..." Приходя в себя, спрашивал: "Того взяли?" На третий день в госпитале успокоился, узнав из газет: того, фельдмаршала...

- Скиксовал Паулюс, - проговорил Горов. - Скиксовал господин фельдмаршал... Сколько ему лет?

- На вид старый. Лет пятьдесят.

- Тем более!

- Наших-то сколько положили, фрицы сопливые...

- Сталинград - советский Верден, - сказал Житников, любивший давать определения и слышать потом, как подхватывают их приятели и повторяют.

- С оговоркой, - возразил Горов, как видно, думавший об этом. - Верден всех обескровил, и французы, и немцы после Вердена выдохлись, а наши?! Так прут на Ростов, что только держись!

- Так прут, что нам ничего не останется.

- Пока доедем, пока переучимся, пожалуй, и на фронт не попадем!

- Братцы, только бы не "ЛАГГи"! - воскликнул Житников, умевший угадать не только общее желание, но также и общее сомнение. - Только бы не "ЛАГГи", повторил он, думая об Оружии.

В обсуждениях, которыми летчики могли заниматься часами, сопоставляя данные наших и германских боевых машин, первым показателем являлась скорость, а вторым - маневр. Как раз по этим данным истребитель "ЛАГГ-3" серийного производства преимуществ нашим летчикам не давал. В управлении он был тяжел и своенравен, на фронтовых аэродромах аббревиатура "ЛАГГ" читалась так: лакированный авиационный гарантированный гроб. Дальневосточники знали об этом, и возглас Житникова "Только бы не "ЛАГГи"!" выражал общую надежду на получение новинки, которой можно было бы играть в бою.

- На чем прикажут. Житников, на том и пойдем, - поставил сержанта на место капитан Горов. - Не хочешь - заставим, не умеешь - научим... Другое дело где? - направил он разговор в более спокойное русло.

Где их выгрузят, где станут переучивать?

С того дня, как отъезд эскадрильи на запад, в Россию, решился, Горов поверил, что встреча его с Москвой наконец состоится. "На фронт улетал из Москвы, - скажет он когда-нибудь, вспоминая. - Капитаном, командиром эскадрильи". Что-то важное было для него в том, чтобы связать свою военную судьбу со столицей... Николай, братишка, в декабре сорок первого пропавший без вести под Москвой, прислал ему набросок карандашом: на фоне кирпичной кремлевской стены выставляется домик с мезонином, виден осенний газон, вскопанный лопатами, чернеют разрытые посадочные гнезда. Пометка внизу листа: "С натуры..." Не сразу понял Алексей, что вдруг за домик объявился на Красной площади, не сразу угадал в нем Мавзолей, обшитый в целях маскировки досками под легкое строение... Торопливый, отмеченный тревогой и горечью рисунок последняя весточка от Николая...

Гадания дальневосточников велись, естественно, вокруг столицы.

Переучивание предполагалось в Подмосковье.

Все годилось Горову, все - Москва. Житников, губа не дура, прицелился на Центральный аэродром, ЦА, согласно армейским документам. Лихо, сержант, лихо. Молодым людям, вырастающим в провинции, как давно замечено, свойственно бывает с отроческих лет облюбовывать в далеких столицах свои уголки и силой ненасытного воображения обживать их, осваивать до последней достопримечательной былинки. Больше других нуждаются в этом те, кто растет в одиночестве, чье детство обездолено. Для Алексея Горова таким уголком был ЦА некогда пустырь на московской окраине, Ходынка, где на заре авиации пионеры моторного летания испытывали силу и направление своего опасного спутника ветра, выбрасывая над головой носовой батистовый платочек...