Мгновение - вечность

- Командую! - в тон ему ответил Горов.

- От Веревкина?

- От Тихого океана, сказал же...

- Веревкин на мое место кандидата подбирает? Избавиться хочет? - Темные, цыганского типа глаза Чиркавого диковато сверкали.

Горов, переминаясь на пороге, готов был хлопнуть дверью, его удержала Золотая Звезда Героя на гимнастерке фронтовика.

- Напугал Веревкин, страсть! - гремел Чиркавый. - ~ Воздушные стрельбы назначил! Отлично. Даже очень хорошо. С тобой в стрельбе состязаться? Пожалуйста. Хоть с Клещевым, хоть с Барановым!

- С поезда я, "состязаться"... Десять дней тряслись, все еще еду...

- Ах. притомился... Устал!.. А год под Старой Руссой, не вылезая, одна официантка, зубная врачиха да фря, которая строит из себя недотрогу... - При слове "фря" он запнулся, сморщился, одумываясь, не лишку ли хватил, и продолжал: - И ведь опять туда, в болото, неужели пожить отдельно не заслужил?.. Переучиваться?.. Или же Веревкину наушничать?

- Будь здоров, Чиркавый! - грохнул дверью Алексей. Уязвленный в лучших своих чувствах, смиряя обиду, раздумывал он на крыльце, под звездами, куда ему податься, в какие ворота стучать, а старуха за его спиной, в сенях, пеняла постояльцу: "Чем одному-то маяться, сели бы рядком да песни пели... поезд из Москвы последний, теперь до утра не будет..." - "Не будет?" - "Нет... Человека на мороз выставил, десять дней, говорит, трясся... Хорошо ли, Афанасий Семенович?.."

Дверь позади Горова раскрылась.

- Мерзнешь, Дальний Восток? - Чиркавый стоял перед ним, придерживаясь за скобу. - Какие все в тылу барышни, слова не скажи, сейчас в обиду... Давай в избу! Повторять не буду, сказано - не студи!..

Алексей, прохваченный морозцем, прошел к протопленной печи, молча начал раздеваться.

- Водка есть? - спросил Чиркавый. - Спирт? - Он брезгливо поморщился. Давай спирт. Мать, что с ужина осталось?.. А много и не надо, рукавом занюхаем...

Непьющий Горов, слова не говоря, достал припасенную для первого фронтового застолья баклажку. Чиркавый одернул гимнастерку, примял ладошкой волосы, плеснул из фляги по кружкам: "Дай бог не последняя!"

С Золотой Звездой Героя фронтовик Чиркавый свыкался медленно и трудно. В морском порту, где до призыва в армию его знали как хваткого стропаля, парни от моды не отставали. Один щеголял в "капитанке" с надставленным плоским лакированным козырьком, другой форсил хромовыми сапожками "джимми" с вывернутыми наружу желтыми голенищами, а на маленьком Чиркавом всегда красовался берет с помпоном, выменянный у боцмана канадского лесовоза на бухточку манильского троса. Других, более существенных отличий от портовой братвы Афоня не имел, отсюда и прозвище его - Беретка.

За полтора года боев лейтенант Чиркавый поднялся до капитана, получил эскадрилью и недавно стал Героем. В нем ожидали теперь проявления добродетелей и достоинств, которых до Золотой Звезды никто в Чиркавом не подозревал. Это всегдашнее, где бы он ни появлялся, ожидание стесняло летчика; гордясь наградой, он чувствовал себя подчас не в своей тарелке. Повезли Героя на камвольный комбинат налаживать шефские связи. Повели по цехам. Объяснения он слушал рассеянно. "Как в курятник попал", - улыбался фронтовик обалдело, провожая женские мордашки, - в таком прекрасном окружении он давно не бывал. Девчушкам, ойкнувшим в дверях, он выразительно мигнул, председательшу месткома обхаживал на портовый манер, высказываясь за танцы, записывая телефончик... Комсомольский секретарь, очкастый малый с птичьей грудью, взяв дорогого гостя под локоть, повел его в президиум: "Расскажите, как бьете захватчиков, что пережили..." При виде гремевшего аплодисментами зала игривость сошла с Чиркавого. Что им говорить? - встал в тупик летчик, глядя на усталые в сочувствии и ожидании обращенные к, нему лица женщин, жаждавших какой-нибудь весточки, живого слова о ком-то из близких... Не он им нужен, не Чиркавый: "Как бьете захватчиков"?.. А что говорить, если под Старой Руссой нам, братцы, пока не светит... Закопался фриц в землю, зенитки понаставил, на барраж выходишь - темно в небе. Весь год на "ишаках" "Р-пятых" прикрывали; все, что было, брал Сталинград, все в него как в прорву уходило. Чтобы отвлечь врага от Сталинграда, наступать было сунулись под Старой Руссой... не при женщинах о том вспоминать. Рот не откроется. "Что пережил"!.. Хватил Афоня лиха, мог бы поделиться. Что пережил, когда одна четверка, работая на переднем крае, ударила по своим, а обвинили его, Чиркавого, штурмовавшего в тот же момент четверкой тылы противника... "Генерал-пристрелю", дабы немедля кого-то покарать, схватился за пистолет. И он, Чиркавый, - неужели молодой лоб дураку подставлять? - тоже выхватил "пушку"... Этого ждет от него притихший зал? Матери, жены? Пацанва, облепившая подоконники, рассевшаяся на полу?.. "Есть на Северо-Западном фронте капитан Алеха Смирнов, как говорится, отважный воздушный боец. Герой Советского Союза. Лично капитан Смирнов уничтожил двадцать фашистских самолетов. Приведу вам такой эпизод..." Так он вывернулся. Мало в бою, - Алеха Смирнов его и в тылу выручил, на камвольном комбинате.

Все обиды, которые Чиркавый принял и стерпел на фронте, теперь оживали, просясь наружу, требуя отмщения. Досуга летчик коротал в прокуренном уюте коммерческих рестораций, где неутомимый джаз и певицы в вечерних платьях, где быстро сыскивались друзья - все закадычные - и подруги - все верные и кроткие. С ними он бывал то милостив, то крут, по ничтожному поводу вспыхивал, нес все, что наболело, - все в нем двоилось. С одной стороны, золото Героя на груди, двадцать один грамм чистого веса, знак высшей справедливости, если не сказать - избранности Афанасия Чиркавого, портового стропаля в недавнем прошлом. Сколько народа полегло, какие парни, а он, Беретка, сеченный немецким железом, невредим, а теперь приравнен к тем, кто вывозил челюскинцев. Одно он понял: Дуся Гнетьнева, писарь из полка бомбардировщиков, к нему не переменилась. Протянула ручку, чмокнула, недотрога, в щечку: "Поздравляю, товарищ капитан, с высокой правительственнойнаградой..." - "Фря", - сорвалось у него, сорвалось от обиды. Да и как сдержаться, если все окружавшие Чиркавого к нему переменились, а Дуся осталась холодна, как была! А в твердости ее, неподатливости, в том, как она ровна с ним, нельстива, ее же достоинства и выступают.