Жизнь одного химика. Воспоминания. Том 2

Я привел мнение Горького о значении личности в жизни народов, чтобы показать, как я был поражен впоследствии, когда он стал проповедывать совершенно противоположное в угоду коммунистическим лидерам, которые возвеличивали его значение в литературе и прославляли его, как первого пролетарского писателя земли русской.

Из затеи Горького организовать ученый клуб ничего не вышло, так как советским правительством на это дело не было отпущено валюты, а собирать деньги с приезжающих заграницу писателей и ученых не представлялось возможным.

Во время этого заседания Горький, характеризуя Троцкого, как главную фигуру в русской революции, высказал также свое мнение о нем, как о литераторе; он находил, что Троцкий великолепно владеет пером и что он выдающийся журналист. Между прочим, он заявил, что у Алексея Толстого писательский талант, и что он высоко ценит его произведения.

Будучи в 1923 году в Берлине, я получил приглашение от Горького посетить его в санатории в Сарров (около 70 километров от Берлина), и в сопровождении одной его близкой знакомой русской дамы в одно из воскресений совершил это паломничество. Дорога туда в поезде заняла более двух часов, и я приехал почти прямо к раннему обеду. Горький занимал целый аппартамент, так как с ним жил его сын с женой. К обеду собрались, кроме семьи, еще некоторые визитеры, но обед прошел больше в молчании. Горький чувствовал себя здесь лучше, но еще не совсем оправился после приступа болезни легких, который у него был в Берлине. Доктора ему совершенно запретили пить водку и вино, но за обедом, несмотря на протесты сына, он все-таки выпил рюмку водки, прибавив, что доктора часто не понимают психического состояния пациента. После обеда Горький пошел отдыхать к себе в комнату, которая помещалась во втором этаже, а я с компанией отправился гулять и осмотреть окрестности санатории. Мне очень понравилось месторасположение санатории, там было озеро, много соснового леса, а воздух отличался чистотой и приятным запахом хвойных деревьев.

После моего возвращения с прогулки я отправился в комнату Горького и имел с ним довольно продолжительный разговор. К сожалению^, я не могу сейчас вспомнить, какие вопросы были нами затронуты, но одно осталось у меня в памяти: А. М., говоря о событиях, совершающих в то время в Советской России, указал, что там, к сожалению, нет больших людей,

которые могли бы управлять этой страной после Ленина. Он знал тогда, что Ленин вряд ли вернется к власти вследствие неизлечимой болезни, и был также осведомлен, что Троцкий, в результате своих выступлений, имеет в партии много врагов и уже подвергся опале, а потому не обладает достаточным престижем в партии. А. М. спросил меня, кого бы я мог назвать в преемники Ленина. Я помню, что я назвал Рыкова, Смилгу и др., на что он категорически мне заявил, что они не только не того калибра, как Ленин и Троцкий, а вообще люди не большого размаха, чтобы могли стать во главе всего происходящего в России. Я отлично помню, что имя Сталина в тот наш разговор не было произнесено А. М. Я, конечно, не мог его назвать, так как совершенно не знал, что он из себя представляет: мне не приходилось встречать его на многочисленных деловых заседаниях.

После этого визита я уже ни разу не имел бесед с А. М. ни заграницей, ни в Москве, — хотя он, после своего примирения с большевиками, не раз приезжал в СССР из Италии для напечатания в Госиздате всех своих сочинений. Я сказал: «после примирения с большевиками» на том основании, что советская пресса подняла большой бунт против Горького за то, что он (в скором времени после моего с ним свидания) напечатал статью в заграничных газетах/в которой порицал советское правительство за то, что оно, как в своем составе, так и в различных учреждениях, имеет очень большой процент евреев и очень мало русских людей^Он ничего не имел против приглашшшяев^ рЗггй1Гнародностей к управлению- страной, но что больший процент должен быть предоставлен рус-^ £ким^ Такой вывод он сделал потому, что знал, что в берлинском Торгпредстве было до 98% служащих евреев, и ему представлялось совершенно непонятным подобное явление. За это публичное выступление А. М. впал в немилость; в СССР его не раз ругали и находили его чуть не контр-рево-люционером, и только спустя 3-4 года, когда он уже жил в Италии в Соренто, его выступление относительно евреев было забыто, и его стали звать в Россию. Он долго отказывался и,

как тогда говорили, приехать в Москву решил только после собственноручного письма тогда уже всесильного Сталина.

Я помню встречу Горького Москвой: везде были расклеены плакаты, извещавшие о прибытии великого пролетарского писателя, сочинения которого будут заново изданы советской властью в громадном количестве для того, чтобы сделать их чтение доступным каждому гражданину СССР. В то время в Москве говорили, что Горький согласился приехать в Москву лишь на некоторое время и что он должен жить в Соренто, так как его здоровье не позволяет оставаться все время в Москве; кроме того, он поставил условием покупку Госиздатом у него права на издания всех его сочинений, как в России, так и заграницей, причем ему должно быть уплачено валютой, которая ему необходима для жизни в Италии. У меня есть два доказательства, что Горький получил большую сумму валюты за продажу советской власти своих сочинений. Одно доказательство основано на словах Игнатьева, который был моим слушателем в Петроградском Университете, а после революции стал полпредом в Финляндии. Он был большевиком еще до революции, и Ленин назначил его на дипломатическую карьеру. Но действия Чека настолько не вязались с его убеждениями, что он честно заявил об уходе из партии. Лен*щ очень осерчал, и Игнатьев был смещен с должности, после чего занялся техническими вопросами и изобрел «нетупеющее лезвие». Я упоминаю здесь об этом изобретении только для того, чтобы указать, какую помощь оказал ему Горький, владевший значительной суммой валюты. Игнатьев, истратив все свои валютные сбережения (около 20.000 рублей) на свое изобретение, очутился в безвыходном положении, и хотя просил правительство помочь ему, но вследствие бюрократической волокиты не мог получить никакой помощи, а дело требовало денег. Тогда Игнатьев обратился к А. М. и тот ссудил ему 10,000 немецких марок из валюты, полученной от советской власти. Другой случай также свидетельствует о продаже Горьким сочинений на валюту. Академик А. Е. Чичи-бабин, просил Госиздат выдать ему часть денег (очень небольшую сумму) за его курс органической химии в виде валюты, которая ему была нужна для поездки заграницу. В правлении ему заявили, что с удовольствием бы это сделали, но Госиздат сам в большом затруднении, так как почти всю валюту ему приходится отдавать Горькому.

Последние годы своей жизни А. М. жил в Москве, а так как я находился уже в Америке, то мне не приходилось ни видать его, ни слушать его речей. Но что приходилось читать о нем в советских газетах, то на меня его выступления производили очень тяжелое впечатление. Не хотелось верить, чтобы такой даровитый писатель, художник слова, человек независимый в своих убеждениях, при царском режиме и в начале революции, не только не протестовал против насилий, творимых над крестьянами и рабочими (я не говорю уже об интеллигентах), но даже одобрял казни.

Я не хочу говорить здесь о величине таланта А. М., как писателя, и о том значении, которое он имел в нашей литературе, — это не мое дело; будущие беспристрастные критики оценят достоинства и недостатки его произведений. Я хочу только сказать о впечатлении, которое я получил при прочтении его сочинений и при знакомстве с его пьесами, поставленными в Московском Художественном Театре («На дне», «Мещане»). Я с удовольствием читал сочинения А. М.; я восхищался игрой артистов Художественного Театра, но особого под’ема настроения и глубоких переживаний я никогда не испытывал. Мне всегда представлялось, что в его произведениях, при всей их привлекательности, много такого, что оставляет в читателе ощущение некоторой искусственности как в создании характеров действующих лиц, так и в обрисовке той обстановки, в которой они действуют. Я бы сказал, что хотя