Обыкновенная история в необыкновенной стране

Столь любезное обращение кольнуло меня. Вежливость следователей — плохой признак.

— Знаю, что вы не курите, — продолжал он на «вы», — так вот тогда шоколадные трюфеля попробуйте, вчера из Москвы от жены получил. Угощайтесь! — показал он на раскрытую коробку на столе.

«Значит, дела мои совсем плохи», — подумал я.

— Я узнал, что у вас совсем пустяковый срок остается. Какие у вас планы? Хотите, наверное, продолжить учебу?

Я пришел в себя:

— Да, неплохо бы, но нужно для начала на свободу выйти, — шутил я, чтобы скрыть напряжение.

— Вот это вы правильно заметили! Сейчас, скажу я вам, время-то нехорошее. Даже можно сказать, плохое, свирепое.

Я знал, что следователям КГБ в интересах следствия разрешалось играть в «антисоветчину». А он продолжал:

— Вот они там сидят, — и он показал за своей спиной на стену, — готовят новые дела и сроки. Ох, надо быть сейчас очень осторожным! — после паузы продолжал он. — Ну да, ладно. Так вот зачем я вас вызвал. Управление требует расследования обстоятельств падения стены вашего цеха и гибели двух людей. Как вы уже и сами догадались, я должен был бы начать следственное дело уже давно, да вот все откладывал. А теперь на меня нажимать стали. Вот я вас и спрашиваю, отчего все-таки она рухнула?

На секунду мне показалось, что он действительно начинает вести следствие.

— Рухнула она потому, что в нарушение инструкции кладка велась на морозе, и раствор замерзал.

— Это все ясно, — перебил он меня, — но ведь опыты показали, что горячий раствор успевает окрепнуть, еще не замерзнув.

— Опыты проводились при температуре -5 градусов, а нас заставили вести кладку при -20. Нас заставили.

— Да, я понимаю, кто заставил, тоже виноват. Но есть одно обстоятельство, которое потребовало пригласить вас сюда. — Он сделал, видимо, рассчитанную паузу и продолжал: — Есть свидетели, которые утверждают, что вы вели кладку не горячим, а обычным, холодным, раствором.

Теперь мне стало жарко, я знал, как создаются такие свидетели.

— Это ложь!

— Допускаю. Но давайте предположим, что их показания уже запротоколированы там, — и он опять показал на стену за собой. — Ну как вы будете себя защищать?

Это уже выходило за всякие рамки, капитан КГБ напрашивался стать моим адвокатом!

— Я найду других свидетелей, всю бригаду!

— Возможно. Ну, а если они не захотят слушать этих свидетелей? Вы понимаете меня? — и он многозначительно поднял брови.

«Артист! — мелькнуло у меня. — Настоящий артист!» Красивым жестом он открыл свой серебряный портсигар, вынул папиросу, раскатал ее между пальцами и затем прикурил от необыкновенно яркой зажигалки. И как бы спохватившись:

— Вы разрешите, я надеюсь?

Это походило на фарс. В голове я перебирал разные предположения, чем можно объяснить все это. Ведь если он должен начать следствие, то его так не начинают.

Было видно, что он воспитанный человек и ему привиты манеры хорошего общества.

— Я вижу, вы удивляетесь, почему я так просто держу себя с вами.

И это он почувствовал.

— Посмотрел я ваше дело, — продолжал он, — вы были студентом, и я был студентом, лингвистом, вашу учебу прервал лагерь, мою — война. А судьбы наши во многом схожи, у меня ведь тоже многие… — И он повертел в воздухе пальцем, показывая на потолок.

Пауза. Создалось впечатление, что его охватили горькие воспоминания.

— Нет, — как бы ответил он своим мыслям, — надо что-то придумать. — И затем, обращаясь ко мне: — Вы напишите подробное объяснение, а я… я вызову этих самых свидетелей к себе и допрошу их сам. — И продолжал с улыбкой: — Был у них при себе термометр или нет?

Разговор, казалось, был исчерпан. Он встал, а за ним и я. Но вдруг он сделал вид, что что-то забыл и теперь вспомнил.

— Ах, да, — зажмурил он глаза, — садитесь-ка! До меня дошли слухи, что меня хотят украинцы ликвидировать. Скажите, правда это?

— Но я же ведь не украинец, гражданин капитан.

— Не притворяйтесь. Вы же один из тех. Вы обо всем знаете. Я ведь ни о чем другом не спрашиваю и не утяжеляю вашу совесть. Дело касается моей жизни. Я вам помогаю, помогите же и вы мне. Что там лично против меня затевается?

Я действительно ничего не знал. Но если бы и знал, то все равно бы не сказал.

— Мне действительно ничего об этом неизвестно. Наступила пауза, и я стал понимать, что весь этот театр не имеет отношения к падению стены, что это никакое не следствие. Дашкевич просто хочет заранее знать, что может произойти в зоне. Именно от этого зависит его карьера. И он продолжал:

— Скажите, зачем вам все это? Ведь у них-то по двадцать лет срока, а у вас-то ведь только два года осталось, вы одной ногой уже на воле. Вас втянули в эти дела.

— Никуда меня не втянули: я как бригадир защищаю интересы своей бригады. И потом я не могу оставаться равнодушным, когда у меня на глазах избивают людей и травят собаками, а затем оставляют без медицинской помощи. Вам-то ведь это известно.

— Безусловно. Я как раз сейчас и веду расследование этого и уверяю вас, что все виновные будут наказаны. Можете передать туда, — и он показал на окно.

— Ну, тогда зачем же арестовали невинных бригадиров, они лежат на ледяном полу в карцере.

— О, это временные меры и исходят не от меня. В их же интересах быть вне зоны. Останься они на свободе, произошел бы новый бунт, аресты и, возможно, новые сроки. Вы, лично, за бунт или за мир в зоне?

— За мир, но без избиений и травли.

Так вот вы и помогите мне восстановить этот мир. Он нужен не только мне, но и всем. Освободить я вас всех не могу, не я вас сажал. Так давайте же мирно сосуществовать и ждать амнистию. Вы один из руководителей в Комитете русских (и это ему уже известно), скажите мне правду, когда и как должна начаться общая забастовка, и давайте вместе ее остановим. Помогите мне.

Стучит у меня голове: «Так вот она, причина, почему я тут сижу!». Я взглянул на капитана, глаза его стали печальными, и мне на секунду показалось, что он вполне искренен. Но только на секунду.

— Забастовка не начнется, если будут немедленно выпущены все бригадиры и оказана медицинская помощь пострадавшим, — вступил я в игру.

— Я могу поверить вашему слову?

— Вполне. Но только вы обратите внимание, что я сказал «немедленно», то есть пока мы еще тут с вами сидим.

Он многозначительно посмотрел на меня.

— Значит так все серьезно? Вы ставите мне ультиматум, а этого я не люблю. Мы должны только обсуждать и советовать, советовать и обсуждать… Теперь я вижу, как вы крепко связаны со всеми этими…

— Но ведь вы же просили меня помочь вам…

— О, я это ценю! Я приму срочные меры.

Затем, как бы в подтверждение своих слов, он быстро встал, подошел к двери и крикнул в коридор: «Алешин!».

В комнату вошел молодой лейтенант в голубых погонах КГБ.

— Вызовите ко мне старшего надзирателя и проведите назад заключенного.

У дверей он сказал мне еще:

— Вы должны оставаться в следственном изоляторе. Это сейчас в ваших же интересах.

Меня увели. Я понял, что критическое время уже наступило, и что та и другая сторона скоро начнут действовать.

Стемнело. Павел тоже оказался в изоляторе, и мы легли на нары с надеждой, что вот сейчас придет старший надзиратель и освободит бригадиров. Но события развернулись по-другому, как мы совсем и не ожидали.

Только потом мне рассказали, что происходило в то время, пока я был у Дашкевича. Сразу же после прихода бригад в зону Максимов, Паршин, Мосейчук и Гримак встретились для обсуждения обстановки. Все они для безопасности уже перешли в другие бараки. Во время этого совещания прибежал их связной и сообщил, что их уже искали в бараках надзиратели. Становилось совершенно ясно: дело идет об их аресте. Дашкевич вместо того, чтобы освободить бригадиров, решил арестовать всех остальных руководителей, надеясь сорвать забастовку. Поэтому решено было ее начать уже завтра с утра. Пошли срочные приготовления — бараки могли вот-вот запереть. Предупреждены были 18 бригадиров, написано еще одно заявление прокурору, объясняющее причины забастовки. Но украинцев это не удовлетворило, они заявили, что следует также взять в заложники и капитана Дашкевича. Захватить его ничего не стоило, так как он обычно вечером, еще до закрытия бараков, шел один внутри зоны к вахте. Максимов сразу же на это среагировал отрицательно. Это было не только аморально, но и провоцировало начальство на самые крутые меры. «Забастовка должна быть мирной, мы не должны пользоваться их методами». Но украинцы настаивали на своем.