Обыкновенная история в необыкновенной стране

— Заключенным разойтись по своим баракам!

Многие не смогли подняться, и их несли. Площадь опустела. Нас снова заперли в бараках и даже не выпустили на ужин. Так прошел праздник Великой Октябрьской революции, и он послужил началом более бурных событий.

Начало

Однажды в нашей зоне произошел забавный случай. В караульном помещении главной вахты находился радиоприемник, от которого шли провода к репродукторам, установленным на столбах. Время от времени оттуда неслись советские песни или пропагандистские политические передачи, в остальное время это радио слушали сами вахтеры. На вахте, как правило, находился старший надзиратель. Он-то, видимо, и был главным цензором передач для нас. Классической музыкой нас не баловали, но военных маршей и сообщений ТАСС мы наслышались вдоволь, так что никто уже не реагировал на эти передачи.

В одно воскресное утро мы с Павлом сидели на солнышке перед бараком, а по площади бродили люди. Из репродукторов доносилась какая-то очередная пропаганда. Вдруг Павел схватил меня за локоть: «Послушай-ка! Да ведь это совсем другое!».

И вдруг я услышал:

«…и не только… это государство, где человек практически от рождения лишен политических и гражданских прав, где каждый может завтра же оказаться за колючей проволокой лишь за одну неосторожно оброненную фразу…».

Смотрю на Павла, а он на меня. Замечаю, что некоторые люди на площади остановились и начинают вслушиваться. А из репродукторов продолжает нестись:

«…от Москвы до Чукотки вся страна покрыта лагерями принудительного труда. По самым скромным подсчетам, в них в настоящее время содержатся восемь миллионов заключенных. Это значительно превосходит число заключенных во всех остальных странах, вместе взятых…».

На площади, у столбов под репродукторами, возникли небольшие группы слушателей.

«…о какой демократии говорят нам советские представители в ООН?.».

И здесь я увидел, как, расталкивая толпу, по площади мчится к вахте старший надзиратель. Но еще до того, как он успел добежать, мы услышали:

«Би-би-си передавало комментарий на речь советского представителя в ООН».

Уже позднее стало известно, что произошло на вахте. Один из дежуривших там солдат, молодой казах, недавно начавший службу в МВД, случайно во время передачи советского радио задел регулятор настройки, и передача оборвалась. Тогда он тут же решил дело исправить и, крутя регулятором, стал искать потерянную станцию. Нашел голос, говорящий по-русски, и решил, что вернулся к той же станции, так как по его представлению, по-русски могла говорить только советская радиостанция.

Какое-то новое чувство надежды пронзило меня: мы не одни, о нас знают и думают в мире.

На следующее утро в барак прибежал связной: украинцы вызывали нас. Когда мы пришли, то там уже сидели Максимов и Паршин и о чем-то совещались. Выяснилось, что восемь человек лежат с различными повреждениями и рваными ранами от укусов собак. В ответ на это украинцы решили шесть своих бригад в знак протеста оставить завтра в зоне. Максимов нашел такое решение недостаточным: нужно организовать массовую забастовку, так как с сотней человек оставшихся охрана справится быстро. Но для споров не оставалось времени, развод уже шел, и мы побежали выводить свои бригады.

Вечером оказалось, что все шесть бригадиров посажены в карцер, и старший надзиратель на завтра подыскал им замену.

Собрались все снова и решили, что через несколько дней организуем массовый протест и русских, и украинцев, а пока направим заявление прокурору по надзору лагеря, требуя его прихода для разбора дела на месте. Мы знали, что прокурор никак реагировать не будет, но эта мера была необходима, чтобы показать, что мы использовали и ее. По нашим расчетам в забастовке примет участие, по меньшей мере, одна треть заключенных, видимо, затем и другие присоединятся.

Поздно вечером нас с Павлом нашел надзиратель и приказал следовать за ним. Оказалось, что ведет он нас в карцер.

— За что, начальник?

— За обвал стены и прочее. Под следствием будете, — пробурчал он.

Нет, так следствие не начинают, тут что-то не то.

Следственная камера — это тот же карцер, только в отличие от него здесь есть деревянные нары. Лежим на своих бушлатах и задумались. По коридору изолятора, с другой стороны здания несутся звуки тихой украинской песни; несомненно, где-то там сидят и бригадиры. От холода ночью мы то и дело вскакиваем и начинаем ходить по узкой камере. Здание специально не отапливалось.

Утром, к нашему удивлению, камеру нашу открыл надзиратель и довольно добродушно приказал идти и строить наши бригады для выхода на стройку.

— А вечером опять в следственную камеру, — ехидно добавил он.

Совсем стало ничего не понятно: кто мы — подследственные или наказанные?

На разводе Максимов мне сообщил, что решено уже послезавтра начать массовую забастовку. Паршин тем временем организовывал свои ударные отряды из сильных и смелых ребят, чтобы второй раз такого не произошло.

Весь внешний вид Паршина говорил о том, что он боец по натуре. Высокий, коренастый, широкоплечий, лет сорока, с дерзкой решительностью во взоре. Свою военную карьеру начал он на Дальнем Востоке простым командиром взвода. Видимо, столь низкое звание и спасло его от репрессий в армии в тридцатые годы. Учился он сначала на курсах командиров, в специальном танковом училище, а затем и в Военной академии в Москве, которую закончил перед самой войной.

Во время войны он командовал танковым подразделением и получил тяжелые ожоги в битве под Курском. Однако в тот же год его дивизия попала в окружение, и, пробиваясь в одиночку на одном из танков, он был контужен. Очнулся Паршин уже в лазарете какого-то маленького немецкого лагеря для военнопленных.

По его словам, уже начиная с 1937 года, с показательных процессов маршалов Тухачевского и Егорова, он полностью избавился от иллюзий коммунизма и уже знал, что служит «красным бандитам в Кремле». Уговаривать вступить в РОА его было не нужно, для него это была армия освобождения России. Вместе с частями РОА он участвовал в освобождении Праги, еще до прихода советских войск, но это, конечно, не спасло его от ареста и приговора на 25 лет лагерей.

По окончании работы нам с Павлом сказали, что мы можем идти ночевать в свой барак. Игра какая-то! Но только я пришел после ужина в барак, как меня опять нашел надзиратель. Теперь меня вели не в изолятор, а прямо к оперуполномоченному.

Резиденция капитана Дашкевича располагалась прямо в зоне: так было легче вести расследования. Это было небольшое каменное здание, обнесенное снаружи забором из колючей проволоки. Внутри постоянно кто-то дежурил, даже ночью постоянно горел в окнах свет. Дашкевич каждый день утром шел туда с вахты через всю зону в сопровождении надзирателя или еще какого-то офицера. В своей резиденции он был не один: в здании постоянно работали и другие следователи, иногда приезжающие и из Москвы. Все время кому-то по «вновь вскрывшимся обстоятельствам» добавляли срок, так что работы у них хватало. Оперуполномоченный отделения должен был вести «профилактическую работу» среди заключенных, чтобы не допустить забастовок и других политических акций. Для этой цели в зоне постоянно вербовались информаторы, стукачи, которые собирали для него сведения о действиях и настроениях заключенных.

В приемной здания меня обыскал какой-то солдат, сказал: «Сиди и жди» — и куда-то ушел. Не прошло и двух минут, как соседняя дверь растворилась и на пороге показалась сухощавая фигура капитана Дашкевича. Лицо его сияло, как будто он был чем-то сильно обрадован. Во всех его движениях и одежде чувствовалась какая-то театральность: было заметно, что китель его модно ушит по талии, мягкие хромовые сапоги явно не армейские, а пышная рыжая копна волос, закинутых назад, казалась париком. Он совсем не походил на тех следователей, к которым я привык.

— Ааа… — как бы удивленно протянул он, — проходите, молодой человек, и садитесь там.