Вспоминай – не вспоминай

…А ранней весной, как только появилась первая травка, Маня стала быстро набирать силы. Мы выводили ее к речке, там она паслась, на глазах здоровела, а потом пошло молоко! Ведрами. Мать, счастливая, бегала по двору с ведром молока, черпала кружкой, угощая всех соседей молоком. Потом в доме появился сепаратор, вместе с ним и масло, и творог, и сколотина, когда Манька отелилась. Мы полюбили этого маленького теленочка и назвали его Попрыгунчиком…

И зажили мы широко: два раза в неделю мать продавала на базаре масло, молоко. Люди стояли в очереди – молоко Маньки оказалось высокой жирности.

…А потом грянула большая война. Когда немцы выбросили воздушный десант в сорока километрах от нашего городка, отец-коммунист дал команду собираться. Бросили дом, все, что было в доме, бросили Маньку и Попрыгунчика, бежали в чем были.

…Сорок четвертый год. Я на фронте, мои родители соединились наконец с моей старшей сестрой, и они вместе возвратились в Херсон, где сестра еще до войны вышла замуж за херсонца.

Наши войска быстро продвигались на Запад и вскоре освободили и наш городок. Тогда-то у мамы запала мысль: во что бы то ни стало добраться к себе на родину. Посмотреть, что стало с домом, а главное – узнать судьбу своих родителей, моих дедушки и бабушки. Они наотрез отказались бежать от немцев.

Сколько ее ни уговаривали воздержаться от такого путешествия (надо было пешком пройти около трехсот километров практически за наступающими войсками), она все же ушла. Запаслась едой и зашагала по разрушенным и сожженным поселкам, ночевала в степи, ее ютили деревенские бабы… Через десять дней добралась в свой городок. Первое, что она узнала: дедушку и бабушку расстреляли – кто-то донес… Как родителей коммунистов. Квартира разграблена, в ней жили чужие люди. Кто-то ей шепнул, что наша Манька жива. Ее подобрал наш сосед – полицай, который совсем недавно бежал вместе с немцами, а Манька, мол, сейчас живет у речки. Там пасется, там и ночует. Ее каждый день доят разные люди. Мать кинулась к речке, увидела свою Манечку, уткнулась ей в шею, проревела до поздней ночи.

…Обратная дорога в Херсон заняла больше трех недель. Корова трижды вырывалась, не хотела уходить из родного городка. Лишь с четвертого раза удалось ее вывести.

Весна была в разгаре, земля зеленела травкой, но время было голодное. И на этот раз Манька спасла нашу семью от лишений военного времени.

…Еще в передней я услышал взрыв хохота. Вхожу и замираю на пороге, словно обухом ударили по голове. За столом сидят трое: Яна, ее мать Эйжбета Даниловна и… Сергей Иванов. Пьют чай с сухариками. На лицах еще витает улыбка, видно, Сергей их чем-то рассмешил – он в этом большой мастак.

– Чего стоишь? Проходи! – по-хозяйски говорит Сергей, обернувшись.

А я стою, не в силах сдвинуться с места. Смотрю на Яну, она – на меня, и мне кажется, она смущена. Мое появление нарушило их веселье. Пришел некстати…

– Проходите, Петр, – говорит Эйжбе-та Даниловна.

– Я… Да. Сейчас, – говорю заикаясь. – Тут наломал сухих веток. Принесу, – и толкаю спиной дверь. – Это рядом, я быстро… – отступаю, отступаю.

Уже в передней слышу голос Сергея: «Деревня, что поделаешь».

Янина догоняет меня уже на улице:

– Сейчас же вернись! Слышишь?!

– Но я действительно за хворостом…

– Не ври! Чего ты испугался, – берет меня за рукав шинели. – Глупый, я тебя ждала. Понимаешь?

– Аон?

– А он за сухариками. Ты как маленький.

Теперь мы пили чай вчетвером. Сергей щедро угощал своими сухарями. Эйжбета Даниловна поставила на стол недоеденную банку с вареньем. Чайной ложечкой кладем на сухарик варенье, запиваем подкрашенным кипятком. Слушаем радио. Молчим. Как раз передавали «От Советского информбюро». Потом Эйжбета Даниловна развернула треугольник – фронтовое письмо от мужа: «Дорогие мои, любимые Яночка, Эйжбеточка, если б вы только знали, как я скучаю по вас, как мне не хватает ваших рук, ваших глаз, вашей теплоты, не хватает нашего дома и тишины. Вторую неделю снова на передовой, вши заели, кухня приезжает раз в сутки, в час ночи: перловка, кусок хлеба, рафинад… Зато гоним немца, еще немного, еще чуть-чуть – пахнет победой… » Не спеша читает, повторяя особенно важные слова: «люблю», «надеюсь», «держитесь». Потом что-то еще, но уже про себя.

Так, конечно, долго не могло продолжаться. Ситуация складывалась до смешного – кто кого пересидит… Даже такой говорун, как Сергей, упорно молчит, уминая один сухарик за другим. Первым не выдержал я:

– Ну, мне пора! – говорю вставая.

И вдруг открывается дверь, в комнату входит Володя Добров, наш командир взвода! Вот так чудо!

Наше присутствие ошарашило Доб-рова, но он быстро взял себя в руки, ведет себя так, словно нет ничего особенного в том, что мы с Сергеем оказались в этом доме.

– О-о! Так вот вы где окопались, голубчики, – снимает с плеча мешок, наполненный то ли пшеницей, то ли овсом. Ставит на пол, смотрит на часы. – Увольнение у вас до которого часа?

– До девятнадцати ноль-ноль, – говорит Сергей.

– А сейчас уже сколько? Опаздываете на тридцать минут. Так что выметайтесь! – он улыбается, абсолютно добродушен.

А я смотрю на Яну, она явно смущена, на меня не смотрит, надулась… Зато Эйжбета Даниловна наоборот рада его приходу.

– Зачем это, Володя, – говорит она, а сама сияет.

Мы с Сережей неловко высовываемся, молча киваем, уходим.

– Вас не смущает, что эти мальчики увидели ваш мешок? Что они подумают? – говорит Эйжбета Даниловна.

– На Сенном рынке можно купить все, что угодно. В том числе и овес, -сказал Добров.

– Но там и пшеница продается, а вы второй раз овес приносите, – замечает Яна. Она явно огорчена, на лейтенанта не смотрит. – И вообще…

– Ты что? Подозреваешь меня в чем-то нехорошем? – смеется лейтенант.

– Что ты мелешь?! – вмешалась мать. – Какая нам разница, где Володя достает этот овес. Тебе ведь нравится овсяная кашка по утрам?!

– Большая разница! – отрезала дочь. Она встала, зашагала по комнате.

Помолчали.

– Вам большое спасибо, но прошу вас, Володя, больше этого не делать, -говорит Яна.

Эйжбета Даниловна наконец тоже забеспокоилась:

– Конечно, нам это большая подмога, но если, не дай Бог… – и умолкла.

– Вы же без меня… моей, пусть какой-никакой помощи… Как жить-то будете?

– Будем! – твердо заявила Яна. Эйжбета Даниловна всплакнула:

– Я что-то, Володя, боюсь за вас. Молчат. Долго-долго.

А мы бежим по этой горбатой, заснеженной улочке. Мороз такой, что кажется будто на небе звезды потрескивают. Сергей впереди, я следом.

– Атвоя голубка не такая уж наивная, как хочет показаться.

Я молчу.

– Маменька просто вспыхнула, когда лейтенант заявился, – иронизирует Сергей.

Молчу.

– Так что тебе, голубчик, здесь ничего не обломится!.. – и смеется, гад, смеется…

Я с ходу наваливаюсь сзади на него, колошмачу кулаками по спине.

– Замолчи! – ору.

Валяемся в снегу, я все норовлю заехать ему по уху. Сергей вяло отбивается и смеется:

– Мы же шавки по сравнению с лейтенантом. У тебя в кармане – ноль. На свои несчастные пять рублей подписываешься на заем. Пойми, дурачок, у Доброва зарплата-аа! Лейтена-аа-нт! Нам следует искать девочек на трипперштрассе-еее! – и смеется, гад, смеется!.. – А за Яной надо ухаживать!

Запыхавшись, лежит на снегу. Над нами черное полотно неба, прорезанное яркими звездами. Думаю: теперь никогда больше не увижу Яну. Ну и пусть! Раз она такая двуличная.

– Ладно, – говорит Сергей. – Уступаю тебе Яну. Она не в моем вкусе.

Ну и нахалюга, думаю. Не стал заводиться, промолчал. Потом:

– А что, интересно, принес в мешке лейтенант? – спрашиваю.

– Овес, – без паузы, ответил Сергей.

Моему удивлению нет границ: Сергей ведь не заглядывал в мешок, это-то я точно помню. Откуда ему известно про овес?

– Откуда тебе это известно? – спрашиваю.

Сергей долго молчит, затем коротко: