Вспоминай – не вспоминай

– Никитин – отличник боевой и политической подготовки, – перебивает меня лейтенант. – А у тебя тройка по баллистике, и начхим жаловался…

– Значит, и сегодня лишаете?

– Обратитесь к комроты, – Добров не смотрит курсанту в глаза.

– Где ж я его возьму? Сегодня воскресенье!..

– Надо было заранее.

– Но обычно вы даете.

Добров поднимает глаза, смотрит на меня исподлобья. (Таким я его еще никогда не видел.)

– И Сережа – мой друг – с утра в увольнении, а я торчу…

Лейтенант тяжело вздыхает.

– Ладно, на два часа подпишу. Больше не имею права. – Он в упор смотрит на меня. – И куда теперь? Уже стемнело…

– Мне очень-очень надо, товарищ лейтенант.

Я целую ее замерзшие губы, ее глаза, ее покрасневший кончик носа. Двумя полами своей шинели обхватываю Яну, ее озябшую спину – демисезонное пальтишко не может соперничать с ночным морозом. Две темные фигурки лепятся к забору. Тускло светится единственное окошко у ближайшей избы на горбатой улочке.

Мороз. Ночь. Темень.

– Сколько тебе еще учиться?

– Долго-о…

– У тебя совсем открытая шея.

– Черт с ней, с шеей! Давай лучше я тебя поцелую.

– Поцелуй! – слышится голосок Яны на всю горбатую улочку.

Они надолго замолкают. Потом:

– А после окончания учебы на фронт?

– Куда ж еще.

Яна роняет голову ему на грудь, плачет.

– А вот Доброва оставили же после окончания училища…

– Мне нельзя.

– Почему?

– Потому что я тебя люблю. Яна смеется и целует его губы.

– Что я буду делать, если тебя, не дай Бог, убьют?

– Не убьют. Я живучий.

– Тебе нельзя умирать. Хорошо?

– Хорошо. Я люблю тебя.

– Я тебя больше. И откуда ты взялся такой?

– Какой?

– Такой. – Их губы снова соединяются, нежно, неумело.

Оголенные деревья упираются в жгучие звезды черного неба, одиноко лает псина, и вдруг девушка напевает: «Я всей силой души обожаю тебя, я бы, кажется, жить не смогла без тебя…» Потом раздается девичий смешок – колокольчик, и снова тишина.

Рядом с ними останавливается мужичок. И откуда он только взялся? В засаленной телогрейке и таких же ватных брюках, он долго смотрит на застывшую в поцелуе парочку: на ушанку со звездочкой, на выбившийся локон девушки, на закоченелые руки курсанта, сжимающие полы шинели на спине у девушки. И совершенно непроизвольно сам себе говорит:

– Война – это страшное дело. Буквально всех убивают!..

– Ой! – вскрикивает Яна.

Оборачиваются, смотрят на непрошеного гостя, на его небритые, впалые щеки, на маленькие с хитрецой глаза.

– Пошли бы вы в депо, – говорит мужичок. – Там тепло. Окоченеете ведь.

– Нам не холодно, – говорит Яна. Мужичок долго молчит, потом делает

такое философское умозаключение:

– Да-а, молодость! – и остается на месте.

Они смотрят друг на друга… Смеется девушка, смеется курсант, наконец, рассмеялся и засаленный мужичок-железнодорожник.

Стол ровно засыпан овсом. Эйжбета перебирает овес, мусор кладет себе в ладонь. Напротив нее сидит лейтенант Добров. Они молчат, видно, главный разговор состоялся.

– Ну, я пойду, – говорит лейтенант и остается на месте.

– Она еще маленькая, – говорит Эйжбета. – Рано ей. Хотя-а…

– Яне семнадцать лет, да? Эйжбета согласно кивает.

– А мне аж двадцать первый пошел! -ухмыляется Добров. – Старик! Молчат.

– Сейчас такое положение на фронте, каждую минуту меня могут отправить… Если б Яна согласилась расписаться со

Эйжбета поднимает глаза, смотрит на лейтенанта.

– Володя, вы мне по душе. Я знаю, вы любите Яну, но как она…

– Добрый вечер! – вместе с клубами морозного пара в дверях появляется Яна. Розовощекая, с горящими глазами, хорошенькая-хорошенькая. Лейтенант расплывается в улыбке.

– Сегодня ты, как с картинки, – говорит он. – У тебя такой вид, будто ты нашла миллион.

– Я нашла значительно больше! -она загадочно улыбается, снимает пальтишко. – Умираю, есть хочу.

Эйжбета сдвигает в угол стола овес, снимает с примуса подогретый суп, ставит перед Яной. Она набрасывается на еду, словно проголодавшийся щенок.

– Чего молчите? – говорит с набитым ртом.

– Не спеши, – замечает мать и кладет на стол полбуханки хлеба.

– Откуда?

– Догадайся!

– Вы? – обращается к Доброву.

– Мы три дня были на стрельбище… Ну и… Это осталось от сухого пайка.

– Отрываете от себя?

– Глядя на меня, не скажешь, что я что-то отрываю… – и смеется.

Какое-то мгновение Яна размышляет, брать или не брать, потом отрезает большой шмат хлеба:

– Спасибо! Спасибо! Спасибо-оо! -поет она. – Вкусно-оо!..

Эйжбета присаживается рядом с дочерью, складывает руки на груди.

– Володя это… Ну, просит у меня твоей руки.

У Яны ком застревает в горле. С полным ртом она смотрит на мать, потом на лейтенанта и вдруг хохочет.

– Так старомодно-о?! У тебя моей руки-и! – И уже серьезно: – Хотя – да. Все-таки мать. Но я влюблена в другого. – Она принимается за еду так, словно ничего особенного не произошло.

– Я серьезно… – тихо говорит лейтенант.

– Я тоже, – не поднимая головы, говорит Яна.

И снова молчание.

– Как жить будете? Войне не видно конца, – лейтенант встает, берется за ручку двери. – Мы еще вернемся к этому… – хотел сказать «вопросу», но вовремя спохватился. – Подумайте. -Стоит в дверях.

Эйжбета прикрывает ладонью глаза, смотрит через растопыренные пальцы.

– Ты не спеши отказывать, – говорит мать. – Подумай.

– Я еще маленькая. Мне рано. Я есть хочу. Я устала.

– Володя любит тебя.

– Мама-аа! – взрывается дочь. – Я люб-лю дру-го-го че-ло-ве-ка. И все!!!

В черном небе висят яркие шары-светильники. Их множество. Они освещают всю территорию крекинг-завода: цеха, цистерны, наполненные нефтью, ячейки, вырытые нами в полный рост, -место, где мы живем вторую неделю. Каждую ночь немец прилетает, как по расписанию: ровно в двенадцать раздается гул самолетов, этот звук приближается, приближается, потом «юнкер-

снижаются, и в небе вспыхивают сброшенные светильники. Светильники разгораются все ярче и ярче, и тут же – раздирающий душу вой летящих бомб…

Вторую неделю мы «живем» на этом заводе, тушим зажигательные бомбы, спасаем завод от пожаров… И все равно уже сгорели многие цистерны с нефтью, вспыхнул один из цехов по перегонке нефти в бензин. Огромными щипцами и просто в толстых рукавицах хватаем зажигалку и окунаем ее в бочку с водой.

В эту ночь мы с Юрой Никитиным дежурим на крыше. Нарастающий свист летящих бомб проникает в душу: хочется спрятаться, пролезть в какую-нибудь щель, прикрыть голову руками. Но в том-то и дело – нам предписано стоять и высматривать эти самые бомбочки. Их надо обнаружить и, не дав ей разгореться, окунуть в воду.

Сегодня нам везет: пока зажигалки пролетают мимо нашей крыши.

А само зрелище страшной красоты: угольно-черные силуэты курсантиков четко вырисовываются на фоне ярких вспышек. Они мечутся по крышам, как заведенные роботы, шарахаются из стороны в сторону, снова схватываются, бегут, спотыкаясь, по жестяным крышам, суетятся вокруг повсюду расставленных бочек с водой…

Неожиданно к нам на крышу вбегает Сергей. Его ботинки скользят по наклонной плоскости, еще мгновение, и он свалится вниз. Но нет! Он спешит, под его ногами жесть тарахтит похлеще взорвавшейся бомбы. На нем нет лица.

Втроем приседаем у кирпичной трубы. Оглянувшись, Сергей так, чтобы никто не слышал (при таком грохоте?! Смешно), шепчет:

– Только что взяли Доброва!

– Куда? – не понимаем мы.

– СМЕРШ! – и весь трясется.

Я начинаю догадываться, а Юрка -он ведь не в курсе.

– Это что означает?

– Приехали двое военных на «эмке», усадили комвзвода в машину и…

– А ты чего переживаешь? – спрашивает Никитин.

– Не трогай его, – говорю.

– Что теперь будет? Что будет?! -Сергей прижимается спиной к кирпичу, он несколько раз ударяется головой об трубу.