Судьбы крутые повороты

С Николаем Беловым мы в эшелоне лежали рядом на одних средних нарах. И здесь, в Качинских казармах, старались не разлучаться ни на минуту. Вооруженные знанием иерархии вагонных и казарменных нар, пропитанных запахом хлорки и табака, мы с Николаем, не растерявшись, заняли средние нары. Сколько нас здесь продержат, мы не знали, а поэтому на второй день жизни в Каче я с казарменной почты дал домой в Убинку телеграмму маме о том, что едем на фронт, номер эшелона 1369, временно остановились в Красноярске.

Это «временно» продолжалось около месяца. Стояла лютая зима, морозы, бураны. Никакой боевой подготовкой мы не занимались, зато политчасы были по нескольку раз в день. Утром, после команды «подъем», нас почти выгоняли на мороз для физзарядки. Умываясь пригоршней снега, мы докрасна вытирали полотенцем мокрое лицо. Кормежка была, хотя и трехразовая, но очень слабая. На завтрак давали треть котелка пшенной или овсяной каши, кусок хлеба и два кусочка сахару. На обед — полкотелка супа, в котором плавали три, а то и четыре кусочка американской тушенки. Если их сложить, то получится объем спичечного коробка. На второе — та же утренняя каша, а слабо заваренного чая — хоть упейся. На ужин дублировалось меню завтрака. Уснуть после отбоя удавалось не сразу. С верхних нар, где, как мы поняли с Николаем, играли в очко, часто доносились полублатные монологи и диалоги, которые иногда чуть ли не заканчивались драками. И правильно я поступил, когда на второй же день после прибытия в Красноярск дал телеграмму домой, что еду эшелоном 1369. Это для них означало, что мама и братья должны были от дежурного по станции узнавать, проходил или не проходил на фронт эшелон 1369.

В город на базар из Качинских казарм нас не пускали. И тот, кто пытался каким-то образом улизнуть, чтобы выменять на обмундирование или купить за деньги буханку хлеба и бутылку молока, бывал строго наказан.

А когда мы были погружены в эшелон и тронулись, я на одной из станций снова дал телеграмму, что из Красноярска мы выехали. Номер эшелона был уже другой, я его написал в телеграмме.

В Западной Сибири морозы в январе стояли такие же жестокие, как и в Восточной Сибири. Чтобы не остужать вагон открытием дверей, мы с Николаем еще в Чулыме потихоньку вышли из вагона на тот случай, если в Убинске эшелон не остановится, то мы хоть сбросим с тормоза письма и какие-нибудь приметы нашего проезда. Однако, все получилось не так, как мы планировали. Поезд от Чулыма до Убинска шел два часа, нам даже показалось, что за всю дорогу от Владивостока он никогда не шел так медленно. А мороз с каждой минутой крепчал, и ноги наши не просто окоченели, но даже подламывались и ввергали нас в панику. Пожалуй, никогда раньше я так истово не молил Бога, чтобы эшелон остановился на станции Убинской. Стоило только впереди заалеть красному семафору, мы сразу же почувствовали по стуку колес, что поезд замедляет скорость. Николай, который лучше меня знал правила железнодорожного движения, твердо и как-то уверенно сказал:

— Ну все, будем стоять не меньше часа. Паровоз будет набирать воду.

И он был прав. Когда же эшелон остановился и наш вагон оказался метрах в пятидесяти от станционного домишки, мы спрыгнули с тормоза и, с трудом передвигая окоченевшие ноги, побежали к станции.

Глухая январская ночь, на перроне ни одного человека, кроме станционного служителя с фонарем в руках. Мы с Николаем кинулись в наш ветхий деревянный вокзал. И что же увидели? Все, кто сидя на лавках, кто скрючившись на полу, завернувшись в шубейку, кто просто привалившись к стене, спали. Своего брата Петра я узнал сразу по полушубку и по старым отцовским валенкам, подшитым кожей. Он крепко спал, положив голову на мешок с продуктами, которые принес мне как угощение. Николай Белов полагал, что его встретить могут только две младших сестры. Из писем он знал, что мать вот-вот ждала ребенка, поэтому в таком положении она пойти ночью встречать сына не могла.

Узнав от дежурного по станции о том, что паровоз нашего эшелона будет заправляться водой и что на это уйдет не менее 45 минут, а то и час, так как подача воды была очень ослаблена из-за морозов, Петя сразу нашел решение. Сняв с себя валенки, он натянул повыше шерстяные носки и, сказав, что побежит за мамой, выскочил на перрон. Окрикнув Петра, Николай попросил его о том, что когда он будет пробегать мимо их дома, постучал бы в окно и сказал, что он едет на фронт.

От станции до нашей избы на Рабочей улице не меньше километра, а поэтому я полагал, что Петя должен привезти маму на салазках, как он сказал, убегая, не позже, чем через полчаса. Я нервничал, искурил не одну самокрутку пока, наконец, не увидел, как через переезд на салазках человек быстро вез кого-то. Это Петя вез маму. Накинув на нее старый полушубок и ватное одеяло, он подвез маму к самому вокзалу, помог ей подняться с санок и, придерживая ее, дал нам обняться и расцеловаться. Обливаясь слезами, мама что-то причитала, приговаривая. Я успокаивал ее, но и сам сдержать слезы не мог. Продукты и табак, которые Петя привез мне, я сразу же передал надежным ребятам на наши средние нары и сказал, чтобы взяли по щепотке табаку, а больше пока ничего не трогали.

За длинную дорогу от Владивостока до нашей станции мы с Колей привыкли друг к другу как братья и знали, что дурного никто никому не сделает. Минут за пять до отправления эшелона сестры Коли Белова привезли на салазках мать. Она была настолько тяжела уже, что они опасались, как бы не начались роды. И опасения девчонок были не напрасны. Как мне показалось по ее крику, у нее начались родовые схватки, а поэтому Николай расцеловал мать и сказал сестрам, чтобы они везли ее скорее в больницу, вернее в родильный дом, что плачущие сестренки послушно сделали.

При двух зажженных лучинах наша средняя «палата лордов» из семи человек начала пировать. В брезентовом мешке, который принес на станцию Петя, оказалось три буханки хлеба, кусок соленого свиного сала, две продуманно уложенных бутылки крепкого самогона-первача, который, как сказал мне Петя, послал мне в подарок наш сосед, друг моего отца, Тихон Тихонович. Наша «палата лордов» была крайне возбуждена. Никто не спал. Последнюю неделю в Красноярске с куревом было совсем плохо, а поэтому сибирский самосад, нарубленный Петром, всем понравился. А командир взвода, лейтенант наш, о нем сказал даже «художественно»:

— Крепок, сатана! Пробирает аж до копчика, не то, что моршанская махорка, которой мы дымили всю дорогу.

Из брезентовой сумки, в которой сестры Николая Белова привезли ему продукты, тот вытащил семь кусков жареной баранины и разложил ее на полотенце. Я из своей сумки вытащил кусок сала и, отрезав от него пласт, разделил его на семь частей. Лейтенант разрезал на семь частей буханку моего хлеба и тоже положил на полотенце. Так что каждому «лорду» досталась солидная кучка добротной закуски.

— Закуску будем делить по солдатскому закону? — спросил лейтенант.

И будто ожидая этого вопроса, все «лорды» с наших нар хором прогудели:

— По солдатскому, по солдатскому.

Лейтенант положил ладонь на крайнюю кучку закуски и, приказав Иванову отвернуться, спросил:

— Кому?

— Ларину! — почти на весь вагон выкрикнул Иванов.

После дележа закуски началось разливание самогона.

Ради соблюдения справедливости нашлась на этот случай в моем мешке и стеклянная стопка. Не найдя в своем мешке водки, Николай Белов пробасил:

— В мой мешок это добро отец не положил, он у меня непьющий, интеллигент. Наверное, боится, чтоб я не напился и не выпал из вагона.

В ответ на эту шутку донесся хохоток с противоположных нар вагона, куда я, как только тронулся эшелон от станции Убинская, отправил полный кисет самосада и был очень доволен, что огоньки самокруток светились на всех трех нарах второй половины вагона. А когда командир взвода намекнул, что обитатели «холодильника» и «жарилки» нашей половины вагона страдают без курева, то Николай Белов поспешно вытащил из своего мешка две осьмушки крепкой бийской махорки и протянул их на верхние и нижние нары. Крепкий дымок мы почувствовали сразу, хотя огоньков самокруток не было видно. А когда я разлил в протянутые ко мне алюминиевые кружки первую бутылку самогона, то лейтенант, подняв руку, сказал: