Судьбы крутые повороты

Двенадцать суток колеса нашего вагона стучали на стыках рельсов, словно выговаривая тягучую и тоскливую мелодию марша. Владивостокский сектор береговой обороны располагался на островах Японского моря. Во Владивостоке нас обмундировали, посадили на тральщик, и часа три мы плыли до острова Русского. Не назвал штатный морской глагол «шли», а употребил обычное «плыли», так как это ближе народному слуху. На море была изрядная качка, и нас за эти часы так потрепало, что многих из нас, «салажат», краснофлотцев-первогодков, чуть ли не повиснувших на бортах тральщика, так «травило», что выветрило из души всю романтику морской службы. А потом почти всю ночь с одним только привалом мы поднимались к вершине Русского острова, чтобы, преодолев ее по каменистой дороге с серпантинами, спуститься вниз и через дамбу, соединяющую Русский остров с островом Шкота, дойти до штаба дивизиона. Там, перед дамбой, получив разрешение на десятиминутный отдых, мы повалились на землю и в одну-две минуты все мертвецки уснули.

Так в ноябре 1941-го началась моя тяжелая морская артиллерийская служба на Тихом океане. И проходила она на двух островах: Попов и Рикорд. На острове Попов я служил на центральном посту тяжелой артиллерийской батареи, построенной еще в конце XIX века. Военная история русской армии гласит, что мощью своего огня эта батарея послала ко дну Японского моря не один неприятельский корабль во время Русско-японской войны.

Тяжесть службы на центральном посту, главным образом, заключалась в том, что корректировать огонь батарей на аппарате-трансформаторе азимута и дистанции (ТАД) приходилось в потерне, вырытой на глубину 6–7 метров в гранитной скале, куда спускались по вмонтированным в стену железным скобам. Никакого притока свежего воздуха в потерну не было. В те годы Россия еще не придумала и не создала никаких кондиционеров, а поэтому застойный воздух давал себя знать. Отстоишь вахту у ТАДа и, несмотря на свою молодость, с трудом поднимаешься на поверхность. Конечно, никакая бомбежка, никакие обстрелы тяжелыми снарядами вражеских кораблей нашей потерны не достигнут, слишком мощное гранитное покрытие над нашими головами.

На регулярно проводимых политзанятиях комиссар каждый раз сообщал нам сводки с фронтов Отечественной войны. Радости в них, конечно, никакой не было, а поэтому, я думаю, что ни один десяток краснофлотцев из нашей батареи написали комбату Козубскому рапорт с просьбой отправить в действующую армию на запад. Два таких рапорта написал и я. На первый мой рапорт со стороны командира батареи капитана Козубского и его замполита не было никакой реакции, а вот после второго рапорта меня вызвали в штаб и сам капитан Козубский меня так отчитал, что кроме стыда я не вынес в своей душе ничего, когда выходил из его кабинета. Свой ответ на мой рапорт он завершил словами, которые я помню и сейчас:

— Я посмотрел документы и понял, что ваши родители и вся ваша семья находятся где-то недалеко от Новосибирска, посередине нашей великой страны. А вот село моих стариков дотла сожжено немцами, и где они сейчас находятся, я не знаю. Вы можете понять состояние моей души, которое заставило меня, как и вас, написать командованию Тихоокеанского флота рапорт с просьбой отправить меня на фронт. Но в моей просьбе было отказано.

Мудр был тот человек, который первым сказал, а историки-летописцы записали его слова в фольклор русской народной мудрости: «Гора с горой не сходится, а человек с человеком всегда могут сойтись». С капитаном Козубским, командиром тяжелой артиллерийской батареи на острове Попов, с которым я расстался глубокой осенью 1942 года, мы встретились через 40 лет в мягком вагоне СВ, когда мы с женой Валей возвращались из Калининградского драматического театра, где был поставлен спектакль по моей пьесе. Рядом с нашим купе ехал, если судить по морскому командирскому кителю, правда, без погон, на котором пестрело своим разноцветьем множество орденских колодок, как мне показалось, отставной морской офицер, а то и адмирал. Чтобы сосчитать колодки и определить, что за ордена были на груди этого ветерана войны, я даже специально остановился у окна и, кося взглядом, вначале пересчитал. Их было более двадцати. Медальных планок было всего лишь четыре штуки, а остальные — боевые ордена, да какие ордена! Суворова, Ушакова, Нахимова… Длинной одноцветной полоской бросались в глаза колодки боевых орденов Красного Знамени. Как фронтовик, я знал, что ордена Суворова, Нахимова и Ушакова давались только командирам высшего ранга — генералам и адмиралам. Значения многих колодок я не знал, но счел их за ордена иностранных государств, прилегающих к берегам Северного Ледовитого океана. Как только я не напрягал свою память, чтобы вспомнить это выражение лица, этот взгляд, слегка нахмуренный и сосредоточенно задумчивый. Много раз я прошел мимо гиганта-ветерана, всякий раз вглядываясь в его лицо, то в профиль, то ища мгновения, когда он повернется в мою сторону и наши взгляды встретятся. Но память моя не срабатывала, я возвращался в свое купе, бросался на нижнюю полку, закрывал глаза и мучил свою Валю тем, что бессилен был вспомнить лицо этого человека, которое было до боли мне знакомо и известно. Валя уже начинала умолять меня, чтоб я не мучил себя и ее. Я пытался уснуть, чтобы забыться, но ничего не получалось. Мы уже проехали станцию Александров и подъезжали к моей даче в Абрамцеве, я глядел в окно, делая вид, что любуюсь этими подмосковными елочками, березами и опушенным снегом кустарником. Но вдруг в какое-то мгновение, когда наши взгляды встретились, меня словно обожгло. И я вспомнил этого человека. В купе я почти вбежал с возгласом:

— Валя, я узнал его, это наш капитан с Тихоокеанского флота! Это комбат Козубский, тогда он был такой же высокий, но очень тонкий и худощавый лицом, но глаза, глаза те же! Я пойду к нему, я разговорюсь с ним.

С этими словами я вышел из купе и подошел к морскому ветерану. И сейчас помню слова, которые я, слегка коснувшись его руки, произнес:

— Вы капитан Козубский?

— Козубский. Но уже давно не капитан.

— Вы командовали батареей на острове Попов в 41 и 42-м годах?

— Да, командовал.

— Я Ваш краснофлотец, моя фамилия Лазутин Иван Георгиевич. В Вашей батарее я служил на центральном посту на ТАДе.

Ветеран, словно помолодев лицом, сказал:

— О, как это было давно… А кого вы из батареи помните?

Я назвал фамилию и звание его заместителя по политической части, назвал повара батареи Виктора Мищенко, толстощекого, румяного новосибирца, который по-землячески иногда мне нет-нет да и подбрасывал лишний котелок каши, если она оставалась после обеда. Но когда я напомнил ветерану, как он отчитал меня за мой второй рапорт, в котором я просил отправить меня на фронт, и как он почти в гневе рассказал, что село его сожжено фашистами, что родители неизвестно где находятся, Козубский крепко взял меня за руку и властно повел в свое купе.

— Голубушка, ты помнишь, как осенью 1942, когда мы служили на острове Попове я пришел домой сердитый и почти в лицах рассказывал тебе, как я отчитывал салажонка-первогодка за то, что он написал два рапорта, в которых просил послать его на фронт? Своим упорством он меня тогда довел до того, что я начал рассказывать ему, что немцы сожгли мое село и я не знаю, где мои родители. И что я тоже подавал рапорт, но мне резко отказали в моей просьбе. Скажи, ты помнишь этот вечер? Ты еще выговорила мне за мою строгость и бессердечие.

Жена Козубского, вглядываясь в мое лицо, а мне уже тогда было около 60 лет, тихо ответила:

— Да, отлично помню, какой ты был в тот вечер взбешенный и сердитый.

— Так вот, это он. Он случайно меня узнал и подошел ко мне. Его фамилия…

И, видя, что он мучительно хочет вспомнить мою фамилию, я помог ему.

— Лазутин, Иван.

— Да, да, помню, Лазутин Иван. Я еще и фамилию его тогда называл тебе. Помнишь, называл?

— Вот этого не помню, — виновато ответила жена.

— А где вы сейчас? Кто вы сейчас? Очевидно, уже на пенсии или подходите к ней? — спросил Козубский.