Я из огненной деревни

— Уже немцы оцепили Узнажь и не знаем, что… Будут убивать…

Это было под вечер, часов около пяти. Потом ночь переночевали, слышим рано: крик тут, коровы ревут. Баба одна была, Макариха, — кричит что-то… Ну, что ж такое? Надо ж подползти людям, послушать. Мужчины, старшие, из Ложков, поползли по болоту, по багульнику. Послушали. Говорят:

— Расстреливают!

Крик, плач — все кипит там. Переждали мы этот День, сутки эти. Все это успокоилось — надо же сходить поглядеть, что там такое. Подошли мужчины туда, поглядели. Тихо, только летают черные грачи стадом, кричат… Никого нет. И коровы ходят еще. Несколько коров…

Вот. И уже тогда мальчуганы эти побежали поглядеть: уже никого не было, выехали все. Валялись тут еще… Партизан убитый был, около землянки лежал, говорили.

Потом к этой могиле подошли. Пуня тут была колхозная. Они их запирали… К яме этой вели… К яме вели, раздевали, голых, бедных!.. И кожушки лежат вот. Кто в чем ходил, то валяется. В яму дожили и убивали. И немножечко землей присыпали.

Вот лично был мой брат, приходил глядеть сюда. Дак говорит:

— Лучиночкой постучишь — сантиметра на два только земли было на них. Прямо еще шевелилась эта земля…

Это на другой день только ходили они. Никого не было. Коты только вякают. Коров несколько ходило…

А потом через несколько дней… Зажгли эту деревню Она горела… А его хата — вот этого (показывает на мужа), его батьки хата, дак та стояла. Его батьки брат был в Неманице, он услышал и пришел сюда, когда деревню не жгли еще. И говорит:

— Давай этого мальца хату на бревна раскидаем. Може, когда что кому останется.

Взяли ее, раскидали, дак она бревнами валялась, пока этот хлопец — он же малый был еще тогда — вырос, и уже (смеется) поженились мы. Уже в пятидесятом году сложили это гнилье, и сенечки какие-то немного поновей примазали, и сидим. А теперь вот новую строим.

Вопрос: — Скажите, сколько тут убили людей?

— Триста шестьдесят душ… Тут было… Хлопцы были, хлопцы! А девки!.. Я еще сама что поплакала… Хлопцы ж были такие!.. Наши еще… А это что уже мне? (Показывает на мужа.) На восемь годов моложе. Ну, ничего. Пока копаемся. Такой уже жизни хорошей-то нема, но между собою хорошо живем…»

Каратели хотели здесь, в Узнажи, создать впечатление, что уничтожают только тех, кто связан с партизанами. «Связанными» оказались все, а наиболее, известно, мужчины.

В поселке Ухвала остались свидетели того, более выразительного, деления на «связанных» и «несвязанных»

Мария Викторовна Лукашевич, заведующая столовой на местном торфозаводе, рассказала нам, что ее, подростка, каратели тоже допрашивали, как связную партизан. Потом они выгнали всех жителей Ухвалы на пустырь за селом и гоняли шеренга за шеренгой — протаптывали щлях для себя, очищали дорогу от партизанских мин. Взрыва не было.

Потом приказали всем сесть на корточки, избили одного старика, который уже не мог так сидеть, и начали выбирать «виноватых», «связанных».

«…У моей двоюродной сестры, — говорит Мария Викторовна, — был муж, коммунист, даже не муж, а брат мужа, не сам он, они сразу: за него и повели. А хлопчик был, Витя, одиннадцать годов. Дед и бабуля говорят:

— Иди к нам.

А тот батька говорит:

— Не. Где я, там и он.

Так вот и побрали людей, вельми невинных людей, и поставили их на левую сторону.

А нам сказали расходиться.

Когда мы отходили, все они кричали: „Прощайте, прощайте!“

Ну, мы шли без памяти…

…Там было сто пятьдесят человек. Яма была глубокая — колодезь старый без воды…»

…Над Мстижем светило солнце. Щедрое летнее солнце отражалось от побеленных заборов и стен, от голубых с желтыми каемками ставен, похожих на крылья сказочных бабочек.

Мстиж — это собирательное название двух деревень на Борисовщине Минской области, просто Мстиж и Мстиж-Волоки, из которых образовалось своеобразное местечко.

На развилке дорог, около здания сельсовета возвышается обелиск-памятник на братской могиле мстижских мужчин, расстрелянных в октябре 1942 года.

Об этом нам прежде всего рассказал дед Александр Феликсович Лисичонок. Ему удалось в тот страшный день заранее удрать в лес. Память у Александра Феликсовича притупляется, однако как-то умно и последовательно, как усыхают ветви у старого дуба — обламываются более мелкие веточки, а стержень твердеет.

«…Тут было так. Из-за фронта ехал партизанский отряд. И вот они расположились тут ночевать, в нашей деревне. Эго было в субботу вечером. У меня как раз остановились переночевать две партизанки. Они хозяйку попросили, чтоб она им приготовила. „Мы завтра в семь часов уедем“. Но были они и назавтра, уже и полдень прошел.

У меня сын был в отряде и зять был в отряде. А брат мой жил на другой стороне. В его хате партизаны вливались в этот самый отряд. Присягу принимали. Местные и неместные. Как раз это дело было уже в обед. А как ушли они — на Мстиж напали немцы.

Мой еще один сын, было ему тринадцать лет только. Он теперь трактористом работает. Он мне рассказывал, что немцы гоняли тогда всех мужчин, на улице посадили их и чтоб никто даже ничем не пошевелил. Сидели. А у одного ребенок был маленький, он там с ребенком что-то, значит, дак его сразу и убили. За то, что пошевелился. А ребенка бросили…

Ну, а потом уже всех мужчин погнали туда, где у нас ларек стоял, где теперь наша мастерская, швейная там, сапожная. Этот ларек набили всеми людьми, живыми еще. А которые не вместились — еще в сельсовет, где теперь памятник стоит.

Туда загнали в сарай и всех остальных мужчин.

Тут пекарня была, дак из того ларька людей по одному выводили и стреляли там, в подвале.

А тех — подожгли…»

Потом мы слушали непосредственных свидетелей трагедии, мстижских женщин, — взволнованные, временами похожие на голошение, женские воспоминания. Бабуси и тетки собрались на лавке около хаты, сошлись будто на поминки или на траурное собрание, чтоб еще раз совместно перебрать в памяти все события того черного дня.

Сначала говорила одна Ядвига Яковлевна Глот.

«…В воскресенье рано хлеб партизанам у нас собирали. А потом я позавтракала и пошла на поле с моей старшей. Коноплю пошла я расстилать. И тогда мы стелем и видим: идут два партизана. Шли в село… А потом дочка говорит:

— Мамо, глянь, чего это люди так бегут.

Когда я глядь — бегут уже по огородам, по загуменью. Народ этот весь.

— Ай, — говорю я, — дочка, там уже у нас, може, немцы.

Мы кинули ту пеньку и побежали.

И бежали мы. Собака была около меня. Бежим, а уже там вот, недалеко, цепь идет. И люди уже валятся. Уже убивают людей. Я говорю:

— Ну, дочка, убьют нас.

А у меня трое детей осталось дома. Мальчик и две девочки.

— И детей поубивают, и нас поубивают тута… Но, правда, не… Только собаку мою убили около нас.

Я говорю:

— Ну, собаку убили и нас убьют.

Не, нас пропустили — как раз вот тут, около тока. Я на той стороне жила, там моя хата была, где теперь огород. Я прибегаю на двор, а мои дети под забором сидят. Тогда я говорю:

— А батька где?

Когда я из дому уходила, дак мой брат с ним сидел и его сестра.

Они, говорят, побежали в лес. Дети мои так говорят.

Я в хату вошла и сижу уже с детьми. Один приходит. Автомат наставил.

— Где муж?

А я говорю:

— Там, где и вы.

Так я ему говорю. А он:

— А почему мальчику только год? (Маленький был У меня.) Почему киндэр малый?

А я говорю:

— Что, только с мужем можно, а без мужа нет? А он:

— О-о, матка!

Ну, и он тогда в хату зашел. Обошел, обошел, а потом говорит:

— Воды!

А я думала, что „вон!“ Я тогда хватаю детей, выхожу вон, а он говорит:

— Не, матка, воды дайте рэнки [57] мыть.