Я из огненной деревни

Ну, я тогда воды в таз налила, полотенце повесила. Он руки помыл. И тогда ведет меня в другую половину за перегородку, чтоб я кровать постелила. О, холера! Ещё чего!.. А это они раненого принесли в хату. А это врач, видать, был. Потому что он же перевязку ему делал. Тому немцу. Тогда я ему постелила. Правда, он сказал убрать все чистое, покрывало с кровати, только простыню я оставила. Они положили, перевязали. И сейчас его понесли на носилках опять…

Ну, а я вижу: горит уже Андреев ток. А тогда давай уже из хаты выносить — тряпки какие, одежу. Сюда — а сад.

А тогда уже меня за детьми не пускают в хату. Я стала просить, что у меня ж дети малые в хате. Они меня пустили. Я этих троих детей взяла и вышла на улицу.

Ну, тут мужчин в один ряд поставили, а баб — в другой. Мужчин впереди погнали, а нас позади уже. Некоторые попрятались, а мы…

Мужчин погнали в одну сторону, а нас — в магазин заперли. И сидели мы там с воскресенья до среды. А в среду уже рано самолет прилетел и нас уже выпустил. Пришли домой.

Ну, что пришли — когда уже все побито, сожжено…

Вопрос: — А как вышли, так что вы тогда видели?

— Ай-яй-яй! Как мы только вышли, дак один через одного летели. Сами не знали, куда нам бежать. Вы знаете, сидели с воскресенья до среды. Не пили и не ели. А дети малые. Я ж не знаю, год моему малышу был или еще нет. Он теперь живет в Пинске, мой сын.

Вопрос: — А потом вы пошли на то место, где мужчин убили?

— Доставали мы их. Кто кого узнает, тот того и достанет. Мы своего брата достали только вот так — от поясницы по колени…»

Убиты мужчины, хозяева, отцы, братья, мужья, сыновья…

Говорят об этом, подключившись к разговору, Катерина Глот и Барбара Барбуха. Первая — сдержанно-рассудительная, а вторая — тихая, задумчивая по натуре — та, которая долго сидела, как бы ничего не слыша, с опущенной и подпертой ладонями головою. Теперь они говорят чуть ли не разом, дополняя одна другую. Говорят о том, как тогда было с мужчинами.

«…Как их загнали, — говорит Катерина Осиповна Глот, — то мы ж не заметили, как загнали… В воскресенье нас заперли, а в понедельник приходит туда немец и переводчик, и вот переводчик говорит:

— Скажите, где какие партизанские семьи? Ну, все молчат.

— Кто скажет, того мы отпустим домой. Не будет сидеть. Будет живой.

Кто ж это, говорите, выдаст?..

Почему? Авдотьина Манька и еще одна пошли показывать эти партизанские семьи. Перво-наперво к моей сестре во двор.

— Вот, говорят, ее мужик и три сына в партизанах… Ну, и что… Там были лужи крови… Ее избили. А после ее привели и партизанку избитую привели с нею. Мою сестру как пырнули, дак она и полетела. А потом подошла ко мне и говорит:

— Не признавайся ж, что ты моя сестра, а то и меня убьют, и тебя убьют.

Ну, дак она так в уголке сидела, а я в другом во с детьми сидела… И партизанка около нее сидела… А потом не убили, не вывели ее, а вместе нас всех выпустили. Ну что ж, она пришла и, може, месяца два или три побыла да и померла. Избили совсем…»

«Они бы нас сожгли, — говорит Барбара Семеновна Барбуха, — но вот раньше освободили нас, самолет приехал, в среду прилетел, спустился во около магазина, где продуктовый. Это немецкий был самолет. Вылезли два человека и идут сюда. Пришли, и стал один рассказывать. Этот говорит, немец, а переводчик будет говорить:

— Вот благодарите во этого начальника: он вас освобождает А так бы вас сегодня уже не было.

А старушка одна, старенькая, вот этой женщины свекровь (показывает), как он сказал спасибовать, дак она бух на колени, да хотела ему руку, видать, поцеловать — бог ее знает, что этой старухе… Мы уже свету не видели… А он ей… как держал такую палку, дак он этой старухе — палкой. Этот освободитель. Тогда она, эта бабка, чуть поднялась, старая. И люди бежали через нее. Боже, боже!..»

Марта Васильевна Лашкевич, бабуся годов под восемьдесят, припоминает предсмертный час своего мужа:

«…Он шел посмотреть коней, и с мальчиком. Сына моего того нету, в армию пошел и не вернулся. Батька говорит:

— Ты малый, а я старый, нас с тобой трогать не будут, давай пойдем коня приведем.

А они уже окружили деревню. А потом говорит:

— Не, сынок, мы уже не пройдем, видать, погляди, как уже нас окружили.

А мальчик во, немножко больше этой девочки был.

— Вернемся, — говорит батька, — домой. А потом к соседу зашли и говорит:

— Знаете, може, уже мы погибнем теперь. Нас окружили в кружок.

А сейчас входит немец и говорит:

— Вон!

Этих мужчин. Там мужчин человека три собралось. Мужчин этих на улицу. Как поставили они их, дак он, батька, этому мальчику говорит:

— Иди ты, сынок, домой, иди в хату. Меня, говорит, убьют.

А этот мальчик еще побежал аж вон — за село, а потом он вернулся и попал в этот магазин. Это уже с нами. И там сидело пятеро детей, и еще эта моя золовка. И это уже нас выпустили.

А муж мой в огонь попал как раз. Часть их поубивали, а часть сожгли…»

Таких деревень, где каратели уничтожали только мужчин, очень немного встретилось нам в тех районах, где мы побывали. Обычно убивали сначала мужчин, а вслед за ними — все остальное население. Но были и другие «варианты»…

В деревне Осово на Кличевщине Могилевской области живут Анастасья Змитровна и Миколай Федосович Голоцевичи. Он — тихий, прилежный портной, она — расторопная и энергичная хозяйка дома. От них первых мы услышали рассказ о трагедии их родной деревни Летин, из которой они переселились сюда, в Осово, после войны. Мужчина как мужчина: начал говорить, как для протокола, сухо и скупо. Жена перехватила инициативу. Семейная пара живет, видать, так дружно, что у них нет проблемы, кому говорить, кому слушать: думают одно, а высказывает тот, кто первый успеет.

Мы и подаем этот семейный рассказ, как записали: рассказывали то муж, то жена вперемешку.

«… — Значит, приехали, — начинает муж, — деревню оцепили и заходят в каждую хату и сейчас же и поджигают…

Перебивает жена:

— Выселяли всех на выгон. Все из квартиры, кто сумел, вынес, а кто не сумел — не вынес.

Вот мы сидим на выгоне и глядим. Они очень хорошились, на себя глядели, что красиво на них лежит одежа. Так они на себя поглядывали… А говорят они — не понятно, что они говорят. Вот когда немец говорит, дак понятно, что это немец. А то он не может ни по-немецки, ни по-русски.

Ну, вот мы там сидим, думаем, что они будут с нами Делать. Они поставили вокруг нас пулеметы, так во всех этих четырех углах, оцепивши нас. И мы сидим. Потом они сказали так:

— Идите, женщины, домой и двенадцатилетние ребята. Идите домой и гоните ваших курей, гусей, свиней, коров. Тогда мы отпустим ваших отцов.

Отцов они уже вакуирують в школу. Ну, мы и пошли Домой.

А его (показывает на мужа) погнали в школу.

Ну, мы, — какой был там скот, конечно, не жалко, хоть бы отпустили хозяина — все это взяли и погнали. Еще наша корова взяла да хотела утечь. Мы ж уже боялись страху, дак мы ее не пустили в лес. А загнали ее туда, прямо, где школа. Думаем, если корова там, дак хозяина отпустят.

Потом же они не пущали. Но он сам как-то сумел, выбрался между коровами.

Мы дома сидим и глядим, что будут делать. Один немец зашел и говорит:

— Снимите вот эти часы!

Мы взяли их, сняли. Не, не говорит, а просто показывает. И детский матрац еще лежал на полу. Дак он показывает: „И это уберите“. Мы и это взяли и вытащили на двор. Как выносили, дак маятник и все там нарушили.

Некоторые полицейские подходили, повертели их, те часы, покрутили и бросили, не взяли.

Ну, дак мы и сидим на этом дворе и думаем: „Или отпустят этих наших хозяев, или нет?“ А хаты там, деревню, запалили.