Я из огненной деревни

— Пойдем. А я говорю:

— Дитятко, иди куда хочешь. Мне нельзя. Я, говорю, погибну тута.

Вижу, перед нами стог загорелся. Вижу, а они едут мимо нас. Обоз. Девочка:

— Ой, утекаемте! А я говорю:

— Не, поздно.

Мы, как те гуси, пообщипались и сидим в стогу, как на том свете…»

«Забродских попалили раньше, мы не видели», — говорит Стефа Коваленя. И там тоже была «селекция». Кто молодой, здоровый, тех погнали с собой. А остальных…

Ганна Ивановна Берникович видела, что и как было в Забродье.

Это та самая «девочка Анюта», с которой вместе спасалась Стефа Коваленя.

«…Тогда я еще в четвертый класс ходила. Привели „ас в сарай и поставили на колени. На колени постановились. Потом:

— Ложитесь!

Полегли ничком.

Да у меня два брата было, один у матери иа руках был, а другой, старшенький, дак я около себя посадила.“ И две сестры у меня было тоже, так они около матери сидели. Дак я там как лежала — слышно, что стреляли и все… И вышли… Ну, я забрызганная лежала. Так я чувствую, из матери налилось крови на меня. Голова моя вся мокрая была. Потом этот от меня братика все отталкивал. (Плачет.) Дак я за руку его подтащила… Я лежала, пока принесли солому. Лежу и думаю: „Во, это ж поубивали, и убитые все знают“. Лежу и сама себе так думаю… В общем, убитый человек, а знает… Слышу — солома зашелестела. Лежу и подергиваюсь — ничего не болит. Думаю, это ж ничего и не болит. Убитый человек, и все знает. Потом они подожгли. Я лежала, пока мне руку не припекло. Одежда стала гореть на плечах. Руку как припекло, я подхватилась и выбежала во двор.

Открыла глаза, поглядела — горит все кругом. Побегала, побегала, думаю, куда бежать, что делать. Немцы ж еще тут — убьют. Я в истопку. Гляжу немец. Подошел, набрал какого-то сена. А мне видно в щелочку. Кинул под стреху. Стреха загорелась. Только я во двор выскочила — шухнула стреха, упала. Все! Я побежала в лес.

Там я обгасилась вся: в снег легла — еще снег был. Потом я поднялась, вижу: какой-то человек идет ко мне.

Подошел ко мне, спросил, что, как. Я рассказала.

— Ты, говорит, посиди, девочка, тут, а я приду вечером, тебя заберу.

Где ж я буду тут сидеть? Ночь уже обнимает. Не, думаю я, пойду. Я знаю свое сено там, на болоте — и в стог. Пошла. Пошла я, там поплакала. (Плачет.) Сижу и плачу. После из Осова — женщина. Подошла и говорит:

— Я думала, тут много людей.

Ее ранило в ногу. Переночевали мы с ней в стогу. Есть же хочется, голодные. Я говорю:

— Пошли, у нас сало закопанное есть.

Раскопали сало, смотрим: немцы в том селе, в Красном Озере. Пошли мы в другой стог, в чужой. Рано проснулись. Та женщина говорит мне:

— Ты, говорит, спишь? Не спи, посмотри: впереди стога горят.

Встала я — правда, горят. Кругом по болоту горят…»

О таком же — Мария Семеновна Журавская. Жилин Брод Слуцкого района Минской области:

«…Я живу в этом конце, а мама живет в том конце. И тогда я с ребенком пошла к маме. Може, мы пряли хам, може, что другое — я уже и забыла. Сидим и слышим — стреляют… А нам и не в голове, что там стреляют. А потом говорю я:

— Пойду я додому…

Я пошла додому. А мой хозяин дрова пилит на дворе. И говорим мы: чего это там так стреляют?.. А потом глядим: через поле идет цепь немцев. Нам уже было некуда утекать… Може, мы и могли б утечь, но человек же думает: „Мы же не виноваты. Что ж они нас душить будут или бить“. А моего ребенка не было, у мамы был он. Как пошли они по деревне, так сразу зашли и к нам, хозяина, Павлика моего, вроде бы забрали… Не, не тогда забрали, вру я уже. Дитя принесли хлопцы мне, мои братья. В том конце брали молодых в Германию, так моя мама говорит:

— Несите вы Мане дитя, а то и ее заберут. Потому что я молодая еще была, с 1922 года.

И вот пришли они Павлика забирать в Германию. Мы с его матерью плачем, просим, чтоб не забирали. А немец мне… Я уже семь классов кончила, и уже немного понимаю, что они говорят по-немецки. Чтоб и я, говорит, дитя оставила с матерью, а сама в Германию, и тогда будет „гут“. Как мы ни просили с мамой, как мы ни плакали, все равно забрали Павлика и погнали на Деревню. Потом вышла я… Был оттепельный, теплый День, я это дитя укутала и вышла. Встречаю знакомого полицая и говорю ему:

— Федя, что это будут делать?

— А я ничего не знаю.

Я иду, все равно иду. Павлика гонят, и я сзади иду. И еще раз спрашиваю у полицая, а он еще раз говорит, что ничего не знает. Свой парень, может, меня и провожал не раз. А потом говорит:

— Если хочешь, дак гони коров.

По третьему разу только мне сказал. Стали нас сгонять в одну хату, к Костику Тихону. Пришла я и говорю своему мужу и дядьке:

— Наверно, будут что-то с нами делать. Потому что мне Барановский сказал, чтоб гнали коров…

Это теперь уже люди живут роскошно, а тогда ж, известно, как было. Штаны латаные. Павлик говорит:

— В Германию повезут, так ты хоть беги штаны мне лучшие возьми.

Я и побежала, мы недалеко от Тихонов жили, наискосок.

— И табаку возьми, и еды возьми.

Мы согласились с его матерью, что дитя у нее побудет. Мать говорит:

— Если вы так останетесь, то и будете жить. А он говорит:

— Я никуда не пойду, все равно утеку. Это мой хозяин.

И мы так бегали, бегали, то табаку, то того, и Дитя мое осталось в разрыве. Я бежать, а немец как крикнет: „Альт!“ — так я вернулась, и дитя это взяла на руки.

Его погнали уже, а меня оставляют с ребенком. Посчитали людей, и меня посчитали. Стою я вот так около дверей, а он у меня — ребенка из рук, немец, и отдал другой. Это была Яся Карповича тетка. А меня — за двери:

— В Германию, будет „гут“.

Погнали мы тех коров. Снегу много было. А мы не идем по дороге, а сбоку. И так я уже устала, так устала. А Павлик говорит:

— Баба, хоть и не можешь, а шевелись. Сейчас дойдем до леса.

Дошли до моста, а тут эти танки… Или эти машины идут… И видим — подводы едут по Переходам, а какие подводы — мы не знаем. Може, немцы, може, кто там, черт его знает. Тут дальше мужчины стали присматриваться, еще двое с нами шло… Я ж и говорю, что тогда никакая хвороба не брала. Може, два километра человек босой по снегу шел. А теперь чуть что — и уже… А потом увидели, что это свои на подводе. Пошли мы, поглядели, что нема нигде ничего — и кинулись в лес…

А потом я зашла на мамин двор. Я ж знаю, сколько душ надо чтоб было. Сколько человечьих огарков. А поглядели — нема. Батьку-то мы вроде видели, что его забрали с конем, а моя мама — я ж не знала где.

У Костика Тихона в хате лишнее дитя было убито и сожжено. Може, это и мое? Може, его Костиковы дети куда под печь затащили, или куда?..»

Алена Казимировна Каминская. Тихань Слуцкого района Минской области.

«…Снегу было много, мороз был большой. А потом шел карательный отряд. Остановился у нас в Тихани. Потом пошли на Гандарево, на Красную Сторонку, Левище, Подстарево, Старево… Пожгли, поубивали, скот забрали. Людей в Германию забрали молодых. А старых поубивали. И детей.

Ну, что они еще делали?..

Человек их двенадцать или десять зашли к нам. Халаты — в крови. Бабы спрашивали старые у них:

— Что вы делали так?

— Гусям головы отсекали, — говорят они. Во, так они говорили.

Ну, нас вызвали на улицу, тиханцев, построили так в ряд, наставили с одной стороны пулемет на нас, с другой стороны — пулемет. И шел офицер с немцем и отбирал молодых в Германию. А мы так с детьми остались в этом ряду. Потом приказали нам собрать: подушечку, одеяло, на три дня еды, и полицаев поставили в калитках, чтоб эти уже не заходили, кого в Германию отобрали. Ну, мы так вынесли им на улицу еду, все собрали. Их погнали, молодых, в Германию. Забрали скот.

А эти десять или двенадцать немцев заехали в Лазарев Бор. Поехали туда, глядим — горит. Стрельбы наделали. Там людям сказали, что если встретят немцев со столом, хорошо встретят, дак они жечь не будут. Они их встретили столом уже, аккуратно. Они все забрали, тот стол перевернули, а людей позагоняли в хаты, сожгли, а скот забрали. Молодых тоже в Германию отобрали и погнали…»