Я из огненной деревни

Люди из села были выгнаны на берег Припяти, что и тогда спокойно плыла себе в свою вечность по раздолью зеленой долины, внизу от Костюкович и далековато, если ходить на реку пешком.

«…Нас, партизанские семьи, — рассказывает Дарья Нестеровна, — поставили на берегу отдельно. Мужчин и женщин отдельно. Еще у меня сестра была, с двадцать четвертого года. Мать попросила одного полицая:

— Мой дороженький, ты моих этих девок забери куда-нибудь, все равно нам уже могила.

Дак он нас двоих взял туда, где собирали отправлять в Германию.

Как мы уже шли, дак видели: разбирали в деревне колодези, уже готовили их на людей… А эти душегубки, знаете, еще только подъехали. Такие они, как вот ездят наподобие кузни у нас. Из МТС. Только у этих цвет темно-зеленый, а там, как бы вам сказать, салатовый. Их две было: одна на берегу, а другая тут, подъехавши, к колодезю.

Они, знаете что, сидели на берегу, мужчины, их посадили в ряд по шесть человек… То один еще оглянулся так, — это Гриша Адамовский, — а немец подошел и прикладом как даст сюда, по шее, дак он вот так повесил голову, и кровь пошла из носа, изо рта. И он больше не поднял головы.

У меня мать и отец остались там…»

Некий Иван Рачицкий, черная душа, перед войною ловкий приспособленец, что залез было, если брать по его масштабам, довольно высоко, помогал карателям распознавать в толпе костюковичевцев партизанские семьи и тех, кого он считал помощниками партизан.

«…Дак одних оставляли, а других выводили, — рассказывает еще одна тетка, постарше, Дарья Миновна Карась. — А тех, которых оставили, а потом убили, — тем говорили, что их повезут катерами. Только их не повезли катерами, а четыре колодезя напихали. Вот в этом одни женщины, в этом одни детки. Там два колодца — одни мужчины… Они поделили их.

Как приезжала наша комиссия, русская, раскапывали. Дак тут одни мужчины. Голые, голые! Раздевали их.

Отец один пришел, сына своего узнал, он наверху был, и похоронил на кладбище. Целенькие все были, непосгорбленные и ничего. Словом — они травили. Если бы кидали живьем, дак человек корчился бы, гнулся бы в воде, а то они целенькие, ровненькие. Лежали, как их побросали, так и лежали…»

Каратели старались, чтоб их работа была «чистой», чтоб ее в деревне тогда никто, кроме их самих, не видел. На берегу Припяти людей сажали в те «салатовые автобусы», в каждом из которых помещалось до шестидесяти человек [55], в дороге до деревни люди удушались выхлопным газом, около колодцев их хозяйственно раздевали и голых бросали вглубь. Все делалось настолько исправно и тихо, что те, кто оставался тем временем около реки, сидя на земле лицом от деревни, ничего не видели и не слышали. Те же, кто был в тот день осужден не на смерть, а только на временное изгнание из родной деревни или на вывоз в Неметчину, были уже выгнаны и вывезены из Костюкович. И все же видела Дарья Гусак, когда ее гнали мимо, как готовили для людей колодцы, видела и тот «салатовый автобус»… Видела, однако не знала, что тут к чему, и разобралась более-менее только после, значительно позже, когда над теми карателями, которым не удалось удрать или замести следы, состоялся суд, и на суде том побывали люди из Костюкович.

Определение «Чингисхан с телеграфами» принадлежит А. И. Герцену. Символ бесчеловечности виделся ему в середине минувшего столетия вооруженным уже не только саблями да луками, но и телеграфами, пароходами, железными дорогами, ружьями Минье и ракетами Конгрева…

Уничтожая мирное население, фашистские чингисханы разных рангов пользовались и методами своих предшественников, и новой, совершенной техникой. Были у них автоматы, мины, автомобили, радио, бронепоезда, самолеты и суперновинка — их изобретение — Sonderwagen или Gaswagen — душегубка, передвижная помощница концлагерных газовых камер.

Альберт Шпеер, министр вооружения и военной промышленности третьего рейха, отсидев двадцать лет, отмеренных ему на Нюрнбергском процессе, написал «Воспоминания». В этой книге про своего друга и фюрера он говорит так:

«Гитлер был первым, кто сумел применить технологию для целей массового преступления» [56].

Сколько мук, сколько ужасающей античеловечности стоит за словами этого компетентного свидетельства!..

«СЕЛЕКЦИЯ»

Приходит очередной эшелон с «переселенцами» с Балкан или с Востока, людей выгружают, грабят их вещи в казну рейха, самих гонят колоннами в лагерь и, построив, выбирают, разводят: кого сразу в крематорий, в огонь, а кому еще, пока голод не съел их мускулы, работать на пользу фашистской Германии.

«Селекция» — так это называлось в освенцимах и майданеках.

Цели, которые фашизм осуществлял на фабриках смерти, в концлагерях, реализовались также и в белорусских деревнях. И тут — с одной стороны, массовое уничтожение «ненужного» населения, а с другой — охота на рабов, ловля людей для работы в Германии.

«Селекция», отбор: кого убить сразу, сжечь сегодня, на месте, а кого завтра — тяжелым трудом, голодом в Германий. Цели — те же, что и в лагерях смерти Только приемы, методы — приспособленные к условиям, когда жертвы, люди не окружены колючей проволокой, когда вокруг поле, кусты, партизанский лес…

Стефа Петровна Коваленя. Осово Солигорского района Минской области.

«…Война была, мои милые. Мужчины спасалися, а мы бабы, думали, что мы будем жить, что это мужчинам надо спасаться. Я вижу, что очень едут подводы. Говорю:

— Ты утекай, а я буду с детками.

А он и сбежал, спрятался. Дальше едут, приехали, окружили, оцепили — уже нам некуда. Забрали нас. У меня шестеро детей было. Больная лежу. Меня пришли и выгоняют. А у меня дитятко грудное было, маленькое. И все детки дробненькие. Один теперь живет, а те погорели. Забрали нас, повели в гумно.

Зашла я туда, а хозяин там — поймали, завернули где-то…

Отсюда нас погнали в Забродье. Забродских попалили раньше, мы не видели. Загнали нас в сарай. Взяли они этих людей и ставят. Которые с детками — тех в одну сторону, а этих, которые свободные, здоровейшие — тех в другую. Дак тех погнали, а нас — там гуменце было такое — нас туда. А те, которые здоровейшие были, говорят:

— Зачем нам дожидаться, чтоб нас побили, уничтожали, давайте двери сломаем. Дак кого убьют, а кто утекет.

А они, должно быть, услыхали, какой-то переводчик там был. Они сейчас двери открыли:

— Кто желающий на работу?

Ну, эти вышли. А я куда с детками пойду, детки у меня дробненькие. Сама негожая была.

Переночевали мы там с детками. И они чуть свет давай нас разводить. Человек по десять. Берут и ведут. А куды — мы не знаем. И видим, повели в ту сторону и там загорелось. А они идут по нас. Они заведут, да побьют, да поджигают. Ну, и меня с детками завели. Моего брата женку с детками. Моего батьку… Тоже этак… (Долго плачет.) Пулемет у каждого… Идут и стреляют… Мы так попадали, лежим, лежим… Я будто в яму какую залезла — не слышно. Нас они сразу не подпаливали. Меня в ногу ранило, а я ничего не чувствовала. Меня будто кто подымал, подымал вверх… Нема никого. Я подняла голову. Ой, в хате они еще! Я обратно так упала. Потом ходят и один одному:

— Ну что, всех побили? — А другой говорит:

— Алес, всех.

Лежала я, а они походили, походили, ушли. Они ушли, я встала, нашла братову женку, так за голову — подергала, подергала: „Авдотья! Авдотья!“ — она не отзывается. Поглядела, что они все неживые лежат. Что мне делать? Страшно сидеть, гореть живой. А из меня кровь течет. Думаю, все равно ж меня поймают. А еще снег был. Дотащилась туда, за хату. Вышла туда — за корчики, поползла на четвереньках. Кровь… Думаю, все равно ж меня поймают. А деревню подпалили, это Забродье. А потом прибилась на болото немного, там со мной девочка была. Ее мать и всех детей убили, а она осталась. Горохова Ивана дочка. Мы с нею — в стог, немного выдергали, да посадились, а ноги мои замерзли, в ботиночках сидела в той воде. Утром сидим мы, я ж никуда не годна, ослабела, нога раненая. Анюта говорит: