Мгновение - вечность

Какой-то малец, взобравшись на сцену, бесцеремонно разбил их пару, сурово прервал Зорьку, открывшую было рот: "Давай помалкивай!"; привстав на цыпочки и конспиративно оглядываясь, шепнул Баранову: "Я с завода... "ПЕ-два" грохнулся, просят позвонить..."

"Баранов! - представился Михаил по телефону отрывисто, как делают старшие начальники, зная, какое впечатление производят их фамилии. "Сел на брюхо, сказал дежурный, ждавший его звонка. - С дюритами..." Под Сталинградом дня не проходило, чтобы о ком-нибудь из летчиков не разнеслось: "Сел на брюхо!", и это было доброй вестью. Предвоенная песенка еще звучала в нем, падение "пешки" грозило затянуть, сорвать перегонку. "Когда получим дюриты?" - спросил Баранов. "Рассчитываем на завтра". - "Твердо?" - "Снаряжаем грузовик... Осень, какие у нас дороги, известно... Сто тридцать туда, сто тридцать обратно, рассуждал дежурный. - По трясине..." - "Кукурузник" на заводе есть?" - "Есть". - "Готовьте! На рассвете я сам туда махану..."

Он вернулся в зал.

Гремел патефон, раскрасневшаяся Зорька с неугасавшей улыбкой была нарасхват.

- И зачем ты только сюда меня затащил, сержант? - выговорил Баранов Гранищеву.

...Капитан в старенькой, с треснувшим козырьком авиационной фуражке и в такой же поношенной куртке, обходя распластанную на пахоте тушу бомбардировщика, рассказывал Баранову:

- Посадил, спроси штурмана - как!.. По науке. Комар носа не подточит. Притер ее, милую, и - на тебе: яма!

- Счастливо отделались, - заметил Баранов.

- Штурман шишака набил хорошего, а так... Обрыв шатуна, я думаю... Ее же с воздуха не увидишь, яму...

- На одном моторе "пешка" не тянет?

- Идет со снижением... Тянул, сколько мог, и вот - крах надеждам...

- Спасибо скажи, что не загорелись, сами целы...

- Сто тридцать верст не дотянул... Волчья яма, все к черту! - с горячностью только что потерпевшего аварию причитал капитан. - Но посадил я ее!.. Честно: самому приятно. Такое, знаешь, нежное женское касание. Баранову надлежало не только воздать должное мастерству, но и пожалеть, что собственными глазами не видел приземления скоростного бомбардировщика на колеса в пустынном осеннем поле...

- Ладно, дюриты перегрузим, через час будем дома...

- Перегрузим! - капитан остановился. - Как же мы их возьмем, если они под брюхом, в бомболюках, вон где. - Он пнул зарывшуюся в землю моторную гондолу. - Прежде надо самолет поднять...

- "Прежде"... Я из Сталинграда!

- Знаю...

- Второго дня прикрывал вокзал.

- Понятно...

- Городской вокзал, недалеко от берега. Чей он сейчас - не скажу.

- Да почему я собственной шеей рисковал, садясь на колеса?! Штурман мне под руку орет: "Сажай на пузо, скапотируем!" А дюриты? Ведь мы их придавим, запрем, садясь на брюхо! - Капитан отступил назад, оглядывая многотонную глыбу, подмявшую под себя монтажные комплекты...

Тут в узости астролюка, что ближе к хвосту "пешки", выставился из самолета штурман. Неумело наложенный, влажный от крови бинт охватывал его голову, как чепчик, сдвинутый набекрень, что придавало штурману некоторую лихость, а свободный от повязки открытый темный глаз, быстро перебегая с Баранова на капитана и вновь на Баранова, сверкал затравленно.

- Память отшибло! - объявил штурман. "Чокнулся!" - решил Баранов, наглядевшийся на товарищей-бедолаг, получавших в воздушных боях или при катастрофах "сдвиг по фазе", как выражались в таких случаях технически изощренные авиаторы.

- Совсем отшибло память, - повторил штурман с улыбкой, отчего Баранову стало совсем нехорошо: он представил себе возвращение на завод с этим малым вместо дюритов... - Ведь я в кабину стрелка, - он показал на астролюк, откуда вылез, - забросил несколько ящиков!

- Так чего же ты стоишь! - закричал капитан. - Перегружать!.. На полусогнутых!..

Штурман исчез в кабине, а оттуда один за другим полетели на землю ящики.

На "кукурузник" запчасти перебрасывали в четыре руки.

- Полковник Дарьюшкин, как прилетел, - рассказывал Баранову капитан, взял этого Кулева, штурмана, в стос - жуткое дело!.. Вплоть до того, что под трибунал! "Воля ваша, товарищ полковник, а вины моей нет: меняли винты, у летчика рана открылась". - "Твои товарищи кровь проливают, жизни кладут, а ты в тылу целый месяц кантуешься" - "Винты сменили, теперь могу на вас сработать", - это штурман. "Что? Что значит - сработать? Что значит - на меня?" - "У вас, товарищ полковник, чрезвычайные полномочия, а транспорта, чтобы осуществить полномочия, нет. Неувязка военного времени. Вот вам транспорт - исправный самолет "ПЕ-два". - "Я сам решу транспортный вопрос... в вашем участии не нуждаюсь!" - "А вы знаете, кто доставил генерал-майора авиации товарища Новикова из блокадного Ленинграда в Москву? Самолет "ПЕ-два"! Быстро, надежно и вовремя. В результате товарищ Новиков - генерал-лейтенант авиации, командующий ВВС... под Сталинградом, когда немцы вышли на Рынок, я слышал, как командующий открытым текстом призывал по радио командира бомбардировочной дивизии ударить по немецким танкам "всею наличностью, всею наличностью...". Да... Скорость "ПЕ-два" - до пятисот километров в час. Нынче здесь, завтра там. Размах и деловитость..." Клюнул полковник Дарьюшкин. Спросил: "А летчик?" - "Капитан с ЛИСа, летает на всех типах..." А знаете, почему Дарьюшкин не полетел с нами обратно?.. Любопытная деталь...

- По коням! - прервал его Баранов.

- Штурмана оставляем?

- Брать некуда - в "кукурузнике" места нет... Пусть лом караулит.

Малец, бестрепетно разбивший в клубе танцующую пару, на заводском дворе также выступал в роли Гермеса, задолго до возвращения "кукурузника" прожужжав всем уши, что "товарища Баранова ждут на проходной". "По какому делу?" поинтерсовался Гранищев. "По личному", - скупо ответил разносчик новостей. Так что прилетевший на "кукурузнике" Баранов прямым ходом проследовал к проходной. "Ленинградка, - понял Павел. - Прискакала прощаться..." У него не было на Баранова зла, он испытывал удивление и горечь, зная, что он бы, Гранищев, оставив в Эльтоне Лену, не стал гоняться за первой попавшейся юбкой. "Ее воля, ей решать, - думал Павел. - Но я ему все-таки выскажу... Баранов есть Баранов, но я скажу..."