Моя мать Марлен Дитрих. Том 1

Значит, похоже, что я буду есть утку. Во всяком случае, не всегдашнюю печенку. Посмотрим… вот оно что: куча сердцевин артишоков, вырезанных в форме маленьких бледно-зеленых корзинок, наполненных муссом из весеннего горошка; глазированные луковые жемчужины, ниспадающие с отдельных пучков тушеного бельгийского эндивия, перевязанных заплетенными веревочками лука-скороды. Но прежде нам нужно пережить закуски, суп и рыбные блюда. По крайней мере, у меня есть мой способствующий пищеварению лимонад, чтобы все это промыть, но взрослые проходили через пять разных сортов вина, не считая сухого шампанского, поданного, когда отец составлял план обеда, и сладкого вина, подаваемого к десерту. Если вы считаете, что можно было спросить: «Почему пять вин, если мы насчитали только четыре блюда без вина?» Вот и не угадали — а сыр? Для сыра просто необходима была своя особенная бутылка, названная в честь одного из банкиров Ротшильдов или что-нибудь в этом роде! Я потеряла счет всем этим этикеткам. К тому же мое воспитание по части вин началось серьезно только после тринадцати лет. Я не могла понять, как им удавалось все это выпить. Вечер длился и длился. Моя спина, казалось, спеклась навсегда. Челюсти болели от того, что жевали весь день. Мать выглядела так, как будто только что пробудилась от двенадцатичасового сна. Хитроумный перерыв на сон помог отцу держаться. Тами не осмелилась бы сникнуть, даже если бы от этого зависела ее жизнь. Если бы я заснула на камамбере, меня никогда бы не простили! Я изо всех сил щипала себя за ногу, это меня всегда будило — по крайней мере, на некоторое время.

Кто-то подошел к нашему столу, чтобы поприветствовать Дитрих. Он выглядел столь же элегантно, как отец, говорил по-французски и, наверное, был важной персоной, потому что мать встала, когда он целовал ей руку. Отец тоже приподнялся, мы с Тами, разумеется, вскочили. Официанты, наверное, подумали, что мы уходим, не дождавшись блинов Сюзетт! Дитрих всегда вставала в присутствии пожилых леди и тех, кого она считала заслуживающими ее уважения. Из-за того, что мне полагалось вставать каждый раз, когда вставала она, это иногда могло выглядеть очень странно. Поскольку известные люди ходили в известные места, чтобы посмотреть там на других известных людей, кто-нибудь все время приближался к нашему столу, чтобы поцеловать ручку «Марлен» Только она встанет, мы тут как тут, словно поплавки, которым положено всплывать на поверхность. Иногда, наверное, мы выглядели так, как будто ожидаем автобуса! Отец беседовал о том, как правильно разжигать жаровню, когда я наконец попросила разрешения выгулять Тедди и сказала: «Пожалуйста, можно Тами тоже пойдет?» Мы получили в ответ:

— Да! Но только недолго, скоро подадут ваши пирожные с лимонным суфле.

Как чудесно было глотнуть свежего воздуха! Мы обняли друг друга за талию, а Тедди нас выгуливал.

— Тамиляйн, как ты думаешь, может ли лимонный торт от «Максима» быть сделан из вчерашних выжатых лимонов?

Воображение рисует картину, как мы, окаменевшие от изнеможения, сидим и ждем, пока Папи исправляет Максима и его бракованные лимоны, и это так смешно, что мы начинаем хохотать и уже не можем остановиться. Мы приходим в возбуждение, тискаем друг друга, от смеха из глаз льются слезы. Тедди останавливается, разрешая нам прислониться к фонарному столбу и прийти в себя. Вот он решает, что все в порядке, окидывает нас критическим взглядом — «ай-ай-ай» и отводит обратно к «Максиму».

Конечно же, все это время делались сотни телефонных звонков в день. Мать часто звонила в Берлин, иногда говорила со своей матерью и сестрой. В общем-то никаких особенных разговоров, просто она сообщала им свои новости. Она вообще редко кого-либо спрашивала о делах, так в этих звонках информацию сообщала мать, а они в Берлине слушали.

— Мутти, эта работа просто смешна, никто не знает своего дела! Песни идиотские. Мне нужно изменить все слова. Все, что они могут, это писать песни для фильмов типа «Голубого ангела»! Знаешь, как я ненавидела «Голубого ангела» — вся эта ужасная вульгарность! Руди заключил этот контракт, так что мне приходится это делать, записывать все эти пластинки — он говорит, что мне нужны деньги! Я столько этих денег зарабатываю в Голливуде — как это может быть, что мне снова уже нужны деньги? Но он настаивает. Отель, что он снял, прекрасный и очень дорогой. Но ты его знаешь, он мне и Ребенку достает только самое лучшее. Тебе и Лизель в Австрии уже заказан отель и все остальное. Мы приедем из Парижа раньше вас. Руди выслал вам билеты. Не поверишь, как Ребенок вырос — даже еще больше, чем на фотографиях. Подошло Лизели пальто, которое я послала? Я взяла сверх большой размер. Она может его носить в поезде, ей пойдет. Дай мне знать, что тебе еще нужно из Парижа. Не бойся, у Руди есть время пройтись по магазинам. Тут Ребенок, хочет тебе что-то сказать.

— Ты себя хорошо ведешь? — Не дождавшись моего ответа, бабушка продолжает в своем тоне директрисы: — Не мешай матери. Запомни, всегда помогай, в чем только можешь, но знай свое место, Мария.

Когда мать говорила со своей сестрой, интонация ее была мягче, как будто она очень терпеливо обращается к застенчивому ребенку, без обычной немецкой отрывистости слов:

— Лизельхен, ты получила шерстяные чулки? Правда, они чудесные? Просто идеальные? Я знаю, ты всегда любишь держать ноги в тепле. Вчера я тебе послала шнурки для ботинок. Их нашел Руди — он всегда все находит!.. Привези мне книжки с собой, немецкие книги — это единственные умные книги… Мутти сказала, что тебе понравилось коричневое пальто и что оно не слишком велико. У тебя есть шляпа, которую можно под него носить в поезде?.. А новой сумочки тебе не нужно?.. Что? Хочешь что-то отсюда? Что я тебе могу привезти, дорогая?.. Что угодно! Мольера?.. По-французски? Я скажу Руди, он купит. Но не слишком ли много книг?.. Нет, нет, конечно, это не чересчур дорого. Ты можешь получить все, что хочешь!.. Я просто думала, ты захочешь какую-нибудь красивую одежду. Не бойся, получишь свои книги и платье под пальто! Тут Ребенок… — она протянула мне трубку. — Радость моя, скажи что-нибудь приятное Лизель!

— Здравствуйте, тетя Лизель…

— О, Хайдеде, — она все еще меня так называла. Ее так легко смущали всякие перемены, что я так и не сказала ей, что теперь меня называют Кот. Моя тетя Лизель мне всегда немного напоминала Тами. Они обе так опасались рассердить тех, кто выше их по рангу, что все время делали ошибки просто из-за того, что переусердствовали.

— Милая Хайдеде, мне так не терпится тебя снова увидеть, дитя мое! Когда мы встретимся, ты мне должна будешь все-все рассказать про Америку и Голливуд, и про твой большой дом с бассейном, и про твою мать, которая так много работает и которая очень, очень красивая! Она всегда была такой прекрасной! Ты знаешь? — Она радостно лепетала, как всегда, когда бывала возбуждена. Наверное, бабушка, как случалось часто, сделала ей выговор, чтобы следила за собой, потому что Лизель вдруг задержала дыхание, прошептала: — Целую тебя, детка, осмотри все чудеса Парижа, — и быстро повесила трубку.

Пока мы работали, ели и делали примерки, фон Штернберг писал «Красную императрицу» и ругался с «Парамаунтом» Мать не говорила о своем следующем фильме, ее это просто не интересовало. Когда все будет сделано, обговорено и одобрено к вящему удовлетворению ее «руководителя», он даст ей знать, и только тогда мы вернемся в Голливуд и приступим к работе, станем облагораживать его замысел. Фон Штернберг был единственным, кто мог похвастаться таким абсолютным профессиональным доверием со стороны Дитрих. После того, как они расстались навсегда, она продолжала искать признаки его покровительственного гения в каждом режиссере. Только когда ее отчаянные поиски неизменно кончались полным разочарованием, она выпускала на свободу свой собственный гений и далеко затмевала его. У нее было достаточно ума, чтобы понять, что каждый ее инструмент, с помощью которого она мастерски выстроила свое капище, изначально принадлежал ему. На протяжении многих лет неуемное публичное признание ею великих заслуг фон Штернберга (разумеется, по отношению к самой себе) смущало и временами даже злило его. Он заслуживает почитания не за одно только то, что открыл одну — пусть уникальную женщину. Возможно, он в начале своей связи с матерью подозревал, что ни за что большее его почитать не будут.