...Имя сей звезде Чернобыль

— Алесь! Да ты знаешь, сколько мы поменяли первых секретарей. Почти 80 процентов!

— А новые — откуда? Из той же корзины, — нагло парировал я. (Обращение «Алесь» вроде давало мне право на такой тон.)

Я только не добавил: «из корзины Лигачева».

Потому что про Егора Кузьмича Горбачев говорил, ну, как пушкинский Гринев про Савельича, своего заботливейшего и добрейшего ворчуна-слугу. Помню про ордена, про «Героев» сказал, гордясь:

— Только мы с Егором Кузьмичом и не награждены.

А когда я поблагодарил Михаила Сергеевича за то, что в позапрошлом году он прислал в Белоруссию представительнейшую комиссию — реакция на мое письмо, — Горбачев воскликнул:

— А, это твое испуганное письмо? Ну, как у вас там?

— Надо бы хуже, да некуда! То, что я писал, — это еще цветочки!

Но по его выражению «испуганное письмо» — понял: именно так и прикрыто было это дело: паникер-писатель, что его принимать всерьез! Александр Трифонович Кузьмин, которого после этой комиссии Слюньков выгнал из ЦК (и за непонятную дружбу с Адамовичем), сообщил мне, что был звонок от Председателя КГБ Чебрикова, интересовался в Минском КГБ, кто такой Адамович и что ему нужно.

Высокая комиссия (а это Израэль, люди Ильина, Шербины — прямо от Рыжкова люди) выслушала минское начальство, погостили и уехали, а следом за ними — и Слюньков.

Кузьмин Александр Трифонович счел необходимым предупредить меня:

— Второй раз они вам не позволят доехать до Горбачева. Уж он-то их знал.

Немало написано и говорено о том, что Горбачев не умел доводить добрые свои порывы до практического результата. И этот случай вроде бы доказывает, что это так. Так, да и не совсем. Наша привычка ждать милости сверху. А «милость» была одна, но решающая. Горбачев помог нам обрести гласность. Уста распечатал — прессе, телевидению. Ну, и добивайтесь сами того, что считаете правильным. Не дожидайтесь, что всё за вас сделает Горбачев. Или кто-то другой. И не скулите, если это у него не получается. Это не у него — у вас не получается!

Вот и с Чернобылем. Когда я поведал Горбачеву про «график Легасова» (незадолго до смерти, самоубийства, ученый сообщил мне последовательность, с какой, по его мнению, будут происходить новые Чернобыли, какая, АЭС за какой), Горбачев сразу помрачнел:

— Почему же они нам этого не говорят?

— Я спрашивал Легасова, почему ученые молчат. Он ответил: клановый интерес.

— А что — и правда. Клан! — повернулся Горбачев к Фролову Ивану, который тогда ходил у него в помощниках. — Напишите мне про это, — потребовал у меня Горбачев, — подробно про всё, о чем рассказывали.

И срок назначил — к 7 марта.

Мое второе письмо Горбачеву потом было опубликовано в «Новом мире», статья называлась: «Честное слово, больше не взорвется, или Мнение неспециалиста». Сергей Залыгин [133] мог бы рассказать, какие важные персоны в Совете Министров и Политбюро противились печатанию статьи. Хотя она (в виде письма) уже полгода была в руках у Горбачева и даже имела вполне практические последствия. Сам я не был на том собрании специалистов-атомщиков в Кремле, но по рассказам академика Шейндлина и бывшего руководители комитета по науке Кириллина кое-что знаю. Никто не понимал, по какой причине их всех собрали. Горбачев молчал, говорили специалисты. Осторожно похваливали себя за сделанное по линии безопасности АЭС — после Чернобыльской аварии. Но гадали, гадали, где зарыта собака. Горбачев, наконец, задал им вопрос (который и я задавал — ему самому): вы понимаете, что, будет со всеми и где мы с вами окажемся, если случится еще один Чернобыль? Это вы ясно себе представляете?

Ах, вот для чего их собрали! Конечно, посыпались предложения по безопасности АЭС, цифры, данные. Видимо, памятуя про «график Легасова» и про «клановые интересы», Михаил Сергеевич вдруг предложил: пусть каждый из специалистов поедет на определенную АЭС и даст авторитетное заключение (под собственную ответственность), какая из станций может работать дальше, а какие должны быть закрыты немедленно.

Вот так — не спрячетесь теперь за «авторитет науки», за коллективную безответственность!

И разъехались кто куда, и вернулись, и доложили: аж 11 станций должны быть закрыты! Это, напоминаю, весна — лето 1988 г. Николай Иванович Рыжков всплеснул руками: это невозможно, целые регионы обесточим, остановим производство! Надо повременить.

Так что второй раз до Москвы я все-таки доехал. Тем более что прошел по конкурсу и стал директором Института киноискусства…

Па прапісцы — я ў Маскве, па менталітэту — грамадзянін Беларусі

… — Я чытала ўрывак з вашага артыкула пра Гарбачова Не буду крывіць душою, мне не спадабалася з якім, выбачайце, «придыханием» вы пішаце аб ім. Ён выратаваў краіну ад адядзернай пагрозы, кажаце вы. Але як забыць пра Чарнобыль праўду аб якім вы так смела і рашуча даводзілі свету, пра тое, што Гарбачоў пяць гадоў не знаходзіў часу, каб наведаць Беларусь?

— Я калісьці на такое пытанне так адказаў свайму аднаму сябру з Украіны. Ён напісаў мне амаль усё гэта, ну яшчэ і шшае… Я адказаў: спачатаку вы падзякуйце гэтаму чалавеку, што ён так ці інакш дапамог разваліць гэтую сістэму таталіарную. Прытым разваліць мірным шляхам. Тое, што там адбываецца і льецца кроў, гэта, вядома, трагедыя, але гэта не ядзерная вайна.

Мудры Ландау у 1956 годзе гаварыў, што гэта сістэма можа рухнуць у выніку ядзернай вайны. I вялікае шчасце будзе, калі яна без яе сыдзе з гістарычнай арэны. I ніхто не мог паверыць, што гэта адбудзецца. I гэта адбылося. I адмаўляць заслугу гістарычную Гарбачова, — хацеў ён гэтага, не хацеў — гэта іншая справа, — але ён гэтаму спрыяў.

Таму я гавару: давайце яму спачатку падзячым, што гэтая таталітарная камуністычная сістэма мірна усё-такі, без ядзернай вайны сышла з гістарычнай арэны, а потым прад’явім яму тыя прэтэнзіі, аб якіх вы гаворыце. У тым ліку і за Чарнобыль.

Дык вось яшчэ і за Чарнобыль, што я хачу сказаць. Я чытаў, дарэчы, здаецца, у вашай газеце «Свободные новости» такія прэтэнзіі і да сябе таксама, маўляў, вось вы так гаворыце пра Гарбачова, а між тым, Гарбачоу больш вінаваты, чым Слюнькоў, Рыжкоў і г.д.

Ну, хто з іх больш вінаваты… Я лічу што ўсе яны былі часткай гэтай бесчалавечнай сістэмы, якая сама па сабе была больш за ўсё вінавата, а яны былі, нават генсек, вінцікамі гэтай сітэмы. Але я усё-такі ведаю адзін факт. 4 чэрвеня 1986 года, калі я даў сваё пісьмо Гарбачову, ён, што б пра яго ні гаварылі, нават пішуць у вашай газеце, сабраў велізарную камісію, у якую уваходзілі міністр прыборабудавання, міністр аховы здароуя, усе Ільіны і Ізраэлі… — больш за 40 чалавек, і былі пасланы ў Беларусію разабрацца, а што ж на самай справе, праўду напісаў Адамовіч, ці ўсё гэта пісьменніцкае перабольшанне.

Значыць, яго рэакцыя была нармальнай чалавечай рэакцыяй. I што атрымалася далей.

Яны ўсе сюды прыехалі, іх ледзь не з вакзала завярнулі гэтыя Слюньковы, Бараташэвічы, Кавалёвы… Ну яны, вядома, не завярнулі, прынялі іх усіх,) сталі расказваць, як усё добра ў Беларусі, што ў нас толькі тры раёны паўднёвыя забруджаны, што мы такія шчаслівыя і добрыя, што ўсе свае палівальныя машыны адправілі ў Кіеў, што ўсё гэта казкі, што там напісаў гэты пісьменнік. I калі Барысевіч і Несцярэнка спрабавалі нейкае слова сказаць на гэтым высокім сходзе, як накінуўся на іх Слюнькоў, праз нейкі час і аднаго, і другога вышвырнуў з працы.

Дык вось, давайце браць чыста чалавечыя якасці. Той самы Гарбачоў усё-такі, калі ён прачытаў пісьмо: рэакцыя яго была па-чалавечы зразумелая, усё-такі добрая. Ён паслаў велізарную камісію, каб яна прыехала і тут разабралася. А якая рэакцыя адваротная была ў Слюнькова, які ўжо нацэліўся у палітбюро ў Маскву… Ён усё гэта зрабіў, каб вынкі гэтай камісіі былі ніякія.

Пагэтаму для мяне факты ёсць факты, і калі гэта яшчэ спалучыць, што ён сапраўды выратаваў чалавецтва ад гэтага апакаліпсіса ядзернага, што здолеў мірным шляхам знішчыць гэтую камунстычную сістэму, гэта дае мне права адносіцца да яго па крайняй меры, справядліва. Ведаючы ўсё, усё…