...Имя сей звезде Чернобыль

То, что в апреле-мае происходило в стране, в мире, из Белоруссии выглядело кошмарным сном: все вроде бы кричат, бегут спасать подорвавшегося, ты знаешь, что несчастье случилось с тобой, именно с тобой, а все устремились мимо тебя, куда-то в другую сторону, тебя не замечают. Пытаешься звать на помощь, подать голос — не слышат за собственными криками. Из 600 условных хиросимских бомб (по долгоживущим элементам) 450 упали на севере, т. е, в Белоруссии (как писала газета «Известия»: «Ветер, к счастью, дул не на Киев»). Но знать про это одним было «не выгодно» (властям), другим недосуг, третьим запрещалось и т. д. Ну, уж ладно ошалевшая зарубежная и продажная наша пресса, московские власти, у которых одна была цель: преуменьшить перед всем миром масштабы катастрофы (ну, а минские власти — как нитка за иголкой), но ученые, ученые… К кому я ни обращался в Москве, к самым солидным, серьезным вроде бы настоящим ученым — глухая стена. Какая может возникнуть в такой ситуации навязчивая цель, тактика у советского человека — ясное дело: прорваться на самый верх, к тому единственному, чье одно слово заставит всю эту машину развернуться в другом направлении. К счастью, у моего друга-философа есть близкий знакомый, а тот помощник Горбачева. Мне было сказано: пусть возьмет, соберет всю, какую сможет, информацию и привозит в Москву. Но не позже начала июня месяца: 4 июня — заседание Политбюро. Несколько работников Белорусской Академии оснастили меня цифровым материалом, узнал, каких приборов нет и в каких нужда, достоверные данные получил, какие районы и сколько поражено: не 3, а более 30, но обследованы не все области.

Ученые наши (Василь Нестеренко, Николай Борисевич, а также секретарь ЦК Александр Кузьмин) сильно рисковали, выдавая мне «государственную тайну». Потому что «данные» официальные были таковы: в Белоруссии пострадали три района, которые впритык к Чернобылю, а остальные — сплошь героизм, трудовой энтузиазм, братская помощь пострадавшей Украине.

В один миг я стал не просто Адамовичем, а человеком, который едет к Горбачеву. Как только узнало об этом первое лицо в республике Слюньков Н. Н., меня попросили к нему прийти. Письмо уже написано, билет взят на 2 июня, а день встречи мне назначен — 3 июня. Решил все-таки задержаться (к 3-му поспеваю) и встретиться с Первым секретарем ЦК КПБ. Если я чего-то еще и не понимал в этой системе и в первых людях ее, Николай Никитович, сотоварищи помогли излечиться от последних заблуждений и иллюзий.

Явился я к Слюнькову без малейшей предвзятости: в конце концов ситуация такова, что нам ничего не остается, как делать общее дело — спасать нашу родную Беларусь. Уж он-то не хуже, а лучше и полнее меня информирован, знает, чем всё это грозит целому народу. Да, партийная дисциплина, ему, может быть, и не позволено то, что могу сделать я, беспартийный писатель, из тех, кому «законы не писаны», но тогда распределим роли: я прорываюсь к Горбачеву, всё ему выкладываю, как оно есть, а тебе остается приехать на готовое и пожинать плоды. Без малейшего риска. Более шести часов он убеждал меня, что «ситуацию держим под контролем», по памяти называл массу цифр, стоило мне заикнуться: а вот украинцы делают то-то и то-то, как он поднимал трубку и одному, второму, третьему министру — нагоняй: почему не делаем то-то и то-то? Что ты еще хочешь, что нужно? Чтобы человек для тебя сплясал? Нет, я этого не хотел, одного добивался, дожидался: он согласится, что нас ждет национальная катастрофа, если не подчинить все строжайшему медицинскому контролю, не обезопасить людей от грозящего им внутреннего облучения через продукты питания, а для этого нужны приборы, десятки, сотни, а некоторых — тысячи приборов. Мир должен узнать правду про Беларусь. Казалось, что еще один довод, еще одно воспоминание общее: как было в войну, после войны… Про письмо Горбачеву он меня не спрашивает, показать, слава Богу, не требует, лишь поинтересовался, через кого… Но вдруг прорвалось у него, и тут человек потерял «образ», «вышел из образа», которым меня почти заворожил. Исчез куда-то белорусский мальчишка из разоренной войной деревни, попавший в ФЗО, голодавший на окраине Минска, где строили тракторный и автозавод, мечтал, как он когда-нибудь «наестся от брюха». Вырос, как у нас писали всегда, до директора завода-гиганта, до Первого лица в республике (а затем — до члена Политбюро ЦК КПСС). И до самого ненавидимого добрыми белорусами человека, какой только есть на земле. Как это случилось, произошло с тем голодным пареньком — не простая история. Настоящий Слюньков (и даже абрис машины, частью которой он стал, в которую «врос») вдруг выглянул, когда он мне рассказывал про встречу белорусского и украинского руководства с премьером СССР Рыжковым Н. И. — Председателем комиссии по Чернобылю, который обрадовано похлопал белорусов по плечу: вот, украинцы, у кого учитесь!

Т. е. не жалуйтесь, что все так плохо, у белорусов похуже, а помалкивают. Даже отказались от помощи. Не будоражат весь мир своей бедой.

Интересно: знал, когда со мной беседовал и об этом рассказывал с придыханием, восторгом, забыв даже, что с писателем держи ухо востро, они что соглядатаи, перед ними маску не снимают ни на миг, — знал он, что его «берут» в Политбюро? Ясно, что оценили именно те качества, то поведение, которые этот писателишка осуждает, хотел бы его лишить всего, высшей цели, мечты любого партдеятеля — стать членом Политбюро. И ради чего? Любви народной? Вон даже на пафос перешел:

— Николай Никитович! Видите, над музеем Отечественной войны светятся буквы: «Подвиг народа бессмертен»? С нами случилось что-то пострашнее даже той войны. Как вы поведете себя, такие и буквы останутся про вас.

На смену ему пришли новые Первые секретари ЦК Беларуси, сначала Соколов, потом Малофеев, а преемственность не прерывалась: не просто Слюньков Н. Н., а член Политбюро ЦК КПСС оставил наследство — зараженную радионуклидами более чем на 60 процентов территорию, миллионы живущих на ней людей. Конечно, какая-то правда об этом уже обнародована, но какой секретарь ЦК республики станет действовать так, что его слова, поведение совпадать будут с лозунгами и плакатами на митингах: «Слюнькова под суд!» Это члена-то Политбюро?

Когда Анатолий Сергеевич Черняев [помощник М. С. Горбачева] прочел мое письмо Горбачеву, посерьезнел этот и без того всегда серьезный человек: — Да, это серьезно. Передам сегодня.

Три «серьезно» подряд, но это как раз выражает ту ситуацию. Вечером он позвонил: письмо прочитано, вас благодарят.

Потом мне рассказывали, что письмо было распространено по отделам, состоялся разговор об этом и на заседании ПБ (так аппаратчики называли партолимп). Ясно, что «весточка из Белоруссии» совершенно ни к чему была как Рыжкову, так и Слюнькову. У них был свой интерес: оба госплановцы, соседи когдатошние по дачам — решили, видимо, снова «съезжаться», уже под крышу ПБ [Политбюро]. Ведь у них там свой расклад чужих и своих людей. Когда-то после писательского съезда мне сведущие люди втолковали: Георгий Мокеевич Марков [130] — человек Лигачева, Владимир Карпов [131] — тоже, но, значит, и Яковлеву [Александру Николаевичу] разрешено двоих «иметь» (но не больше!) в руководстве Союза писателей. У них все по точному раскладу: сколько кому карандашей и сколько «своих» людей, механизм, отработанный до деталей.

Это только Горбачев мог важнейшее звено — кадры передать в руки Лигачева. Михаил Сергеевич «чистит» верхи, а Егор Кузьмич ему выстраивает новую очередь — из таких же. Лидер их и получает в помощь перестройке. А потом (время от времени) делает удивительное открытие: партия тормозит реформы!

Мы с Граниным специально ходили к Горбачеву, напросились в апреле 1988 года — каждый со своим. Я всё с той же чернобыльской бедой, Даниил Александрович — жаловаться на областную судьбу своего Ленинграда. И произошел попутно разговор о «кадрах», во-первых, о Лигачеве, во-вторых. На мое замечание, что «севруки» [132], среднее звено аппарата, все демократические начинания блокируют, Михаил Сергеевич воскликнул, почти пожалел меня, какой я неосведомленный: