Из пережитого в чужих краях. Воспоминания и думы бывшего эмигранта

Условия, весьма близкие к описанным, создались и в Югославии. Иначе обстояло дело в Чехословакии. Чешские врачебные синдикаты крепко держались за запрещение врачебной работы врачам-иностранцам. Русским они исключения не делали. И только в областях Прикарпатской Руси (ныне — Западной Украины), которую чешские правящие круги никогда всерьёз не считали чешской землёй, русским врачам было разрешено занимать должности сельских участковых врачей.

К середине 20-х годов, когда «русский Париж» окончательно сформировался, в него устремилось большое число врачей-эмигрантов. По данным эмигрантского Общества русских врачей имени Мечникова во Франции, за первые 20 послереволюционных лет через Париж прошло в общей сложности свыше 400 врачей, состоявших членами этого общества.

Но ситуация во Франции была совершенно непохожей на ту, что имела место в Болгарии и Югославии.

Французские законы запрещают заниматься врачебной профессией всем врачам, не имеющим французского диплома. За выполнением этого закона зорко следят французские врачебные синдикаты, объединённые во всефранцузский союз врачей.

Но появление на французской земле сотни тысяч русских эмигрантов, среди которых оказались 400 врачей, было фактом, от которого нельзя было отмахнуться. К тому же бесправный, полунищий и часто безработный русский эмигрант — это, с точки зрения французского врача, вообще не пациент. Из него ничего существенного не выжмешь. Далее, в силу всё той же психологической стены взаимоотчуждения, о которой я неоднократно упоминал выше, пациент этот в кабинет французского врача не шёл. Любой ценой он искал врача, говорящего на родном языке и живущего одной с ним жизнью. А болеть общественно опасными болезнями — туберкулёзом, сифилисом, трахомой, гонореей и другими — он болел. Значит, надо было искать какой-то выход из положения.

Выход был найден. Путём долголетних переговоров между правлением союза французских врачей и Обществом русских врачей имени Мечникова было заключено устное соглашение, в силу которого французский синдикат обязался не чинить препятствий русским врачам-эмигрантам лечить население «русского Парижа». Но боже упаси, если хоть один из них посмеет выдать рецепт пациенту французскому! Пощады ему не будет, и вся административно-судебная машина Французской Республики немедленно будет пущена в ход, чтобы покарать нарушителя законов.

Так, примерно с 1926–1927 годов в жизни врачей «русского Парижа» установилось состояние некоторого равновесия, правда весьма неустойчивого.

«Русский Париж» получил негласное и молчаливое разрешение лечиться у русских врачей в русских поликлиниках и зубоврачебных кабинетах, сдавать анализы в русские лаборатории, ложиться на операции в русские частные стационары. Последняя страница парижских эмигрантских газет стала после этого заполняться индивидуальными врачебными объявлениями и общим списком практикующих русских врачей, адресами русских стационаров, поликлиник, зубоврачебных кабинетов и лабораторий.

Но, как я только что сказал, это равновесие было неустойчивым. Реальная жизнь ежедневно ставила русского врача в условия, при которых он не мог отказать французскому пациенту в медицинской помощи, часто неотложной.

Достаточно было очутиться в руках любого французского врача какому-нибудь маловажному рецепту, выданному русским врачом французскому пациенту, как рецепт этот препровождался сначала в правление синдиката французских врачей, оттуда в префектуру полиции, затем к судебному следователю.

Дальше в подобных случаях на протяжении всех 20 лет, проведённых мною во Франции, происходило следующее: звонок у входной двери квартиры или комнаты, занимаемой русским врачом. Дверь открывается. Перед врачом — фигура в штатском, с каменным, ничего не выражающим лицом.

— Что вам угодно?

— Префектура полиции. И одновременно с этими словами фигура с каменным лицом отворачивает лацкан своего пиджака, в который с внутренней стороны вшито клеймо с номером чиновника парижской префектуры.

Полицейский чиновник входит в квартиру.

— Ваши документы?

Документы предъявлены. Личность хозяина квартиры установлена.

— Мы имеем сведения, — продолжает чиновник, не меняя выражения своего лица и не повышая и не понижая голоса, — что вы занимаетесь врачебной практикой…

— Совершенно верно.

— Вам известно, что законы Франции не разрешают этого лицам, не имеющим французского врачебного диплома?

— Известно.

— И тем не менее вы этим занимаетесь…

— И тем не менее занимаюсь…

Чиновник оглядывается по сторонам. Кругом обстановка такой бедности и такого убожества, какой он не встречает, когда ему приходится бывать в жилище французского врача.

В лице его вдруг появляется что-то человеческое, а в голосе начинают звучать какие-то мягкие нотки:

— Послушайте, господин доктор, мы ведь отлично понимаем ваше бедственное положение и мы, префектура полиции, говоря откровенно, ничего против вас не имеем и не стали бы сами беспокоиться и вас беспокоить. Но видите ли…

Тут чиновник вынимает из кармана лист бумаги с текстом, напечатанным на машинке, и, не показывая этого текста своему собеседнику, продолжает:

— Видите ли, к нам поступило заявление от ваших же коллег в лице французского синдиката врачей с требованием принять меры к прекращению нарушения законов, воспрещающих иностранцам, не имеющим французского диплома, заниматься врачебной профессией. Как ни неприятно, но мы должны поставить вас в известность, что за нарушение законов вы понесёте ответственность. Оставаться бездеятельными перед лицом поступившего к нам заявления мы не можем…

Визит чиновника окончен. Он удаляется. Часом или двумя позже врач узнаёт по телефону, что подобный же визит был нанесён ещё нескольким его сотоварищам. Полицейско-судебные преследования русских врачей во Франции редко бывали одиночными. Они почти всегда были групповыми. В год моего приезда во Францию описанным выше путём возникло «дело 56 русских врачей». Потом было «дело 22-х», ещё позже — «дело 30-ти» и т.д. «Дела» эти заключались в том, что русских врачей преследовали за оказание медицинской помощи французским больным — такой помощи, которую не оказать при данных обстоятельствах в каждом отдельном случае было нельзя.

А преследовали потому, что с точки зрения неписаных законов, регулирующих практическую врачебную деятельность во всех странах капиталистического мира, больной человек есть прежде всего «клиент», а потом уже «больной». И если кто-то другой, а не данный французский confrere (собрат по профессии) остановил у него кровотечение, угрожавшее его жизни, или вывел его из состояния тяжелейшего приступа грудной жабы, то confrere, потерявший на этом 20 франков, готов перегрызть горло этому «другому» и, опираясь на закон, посадить его на скамью подсудимых.

Такова мораль врачебного мира капиталистических стран.

— Ну, а как же развёртывались события после вышеописанного полицейского визита? — спросит читатель.

События эти протекали двояко.

В одних случаях, к счастью для этих «56-ти» или «22-х», дело кончалось ничем. «56» или «22» без устали обивали пороги и ходили к лицам, имевшим какой-то доступ к «сильным мира сего», от которых зависело очень многое, в том числе и дальнейший ход «дела».

Кое-кто из этих просителей, ожидавших дальнейших полицейских и судебных ударов на свою голову, состоял в масонской организации. Это очень существенно. Они обращались к «досточтимому» своей ложи. «Досточтимый», приняв от потерпевших «братьев» масонский сигнал бедствия, устанавливал связь с «братьями» других лож и с другими «досточтимыми». Эти последние адресовались к ещё более высоким масонским инстанциям. На префектуру полиции за кулисами производился сильный нажим. В результате «дело» дальше полицейского расследования не шло и клалось под сукно.

Но бывало и по-другому: среди очередной группы врачей, преследуемых за выполнение своего врачебного долга, не было никого, кто имел бы «ход» или «руку» у «сильных мира сего». Не было среди них и ни одного масона. В этом случае вслед за описанным первым действием полицейско-судебной драмы следовало второе, гораздо более тяжёлое.