Неподдающиеся

В день моего пятидесятилетия получил от Фадеева чудесное письмо. В нем было столько теплоты и дружбы!.. Сейчас я сдал его в ЦГАЛИ.

А тогда в шутку спросил: будет ли какая-нибудь награда мне к юбилею?

Он ответил:

— Вечер и ужин тебе Союз закатит потрясающий! Почету будет — выше головы! А орден — вот! — И Саша показал мне дулю.

Памятуя о рассказанной мне истории моего рождения, когда голова была еще в чреве матери, а дуля тети Ани уже лишила меня тысячи рублей, — я не удивился и не огорчился. Но все-таки поинтересовался:

— Это за что же?

— За твой длинный язык! Даже я не мог уговорить начальство!

Вспоминаю «свой язык». Шло очередное для 1948 года осуждение кого-то из литераторов. Человека горячо и громко обвиняли в космополитизме.

Войдя в переполненный зал, видя затравленного литератора, который слабо отбивался, доказывая, что он не «космополит», я, не сдержавшись, громко вопросил:

— Что это у вас тут за мышиная возня?! — И покинул зал. Не сомневаюсь, что не один из моих собратьев по перу отправил «гневные высказывания в мой адрес» наверх…

А вот в 60-е годы, уже после XX Съезда партии, мы зашли с Сашей в кафе возле ВААПа… и тут же вышли: кто-то из сидевших там, увидя Фадеева, крикнул:

— Ну что? Доволен своей «работой»?!

Этот XX Съезд, осознание Фадеевым того, что он, свято веря Сталину, многих обрек на каторгу и расстрел, решили и судьбу его самого: Саша оставался честным человеком до самого конца…

Фадеев был на год моложе меня. Познакомились мы с ним в Ростове и были друзьями. Он и сейчас в моем сердце. Он верил в советскую власть, а в Сталина — как в Бога!

По-моему, это было в довоенный период…

Гуляю я вдоль кремлевской стены по Александровскому саду и вижу идущего по мостику Фадеева. Он тоже меня заметил и спустился в сад. Сказал на ухо:

— Оказывается, Мишка Кольцов работал на три иностранные разведки! Могли бы мы это подумать о нашем товарище?!

— Если три, то ты дурак, Саша! Сказать такое про Мишу Кольцова!

— Это ты — трижды дурак, Оня: мне это только что рассказал сам товарищ Сталин!

Вот так-то. А лет пять-шесть назад, в период «перестройки», Аркадий Ваксберг опубликовал список тех, кто был уже обречен на смерть… В этом — сталинском — «расстрельном списке интеллигенции» на букву «П» — первым значился я…

В третий раз в аналогичном «списке» я — по рассказам тех, кто его читал, — тоже значился. Это было уже в расцвете перестройки, когда стало все дозволено. Такой список составляли наши, «доморощенные» фашисты. Думаю, никто из них не видел ни моих спектаклей, ни фильмов, не читал моих пьес… Ведь это — неандертальцы!

Если б меня спросили: «Каким был творческий метод Фадеева?» — я бы ответил так:

— Будучи противником романтизма, он был проповедником социалистического реализма, по которому — с его точки зрения — должна была успешно двигаться отечественная литература.

Фадеев всегда старался сказать мне доброе слово, что-либо приятное.

Я инсценировал «Разгром». Саше поступило много предложений, но он, ознакомившись с моим текстом, разрешил это только мне. И сказал:

— Прекрасный может получиться спектакль. Если бы я заново писал «Разгром», то теперь — после прочтения твоей пьесы — использовал бы кое-что из твоего текста и поворотов сюжета.

Премьера состоялась через 13 лет после ухода Саши из жизни: 25 декабря 69-го года. Пьеса прошла на сцене Театра имени Маяковского более 200 раз.

Левинсона играл Армен Джигарханян, играл потрясающе! Это была его первая роль на московской сцене.

Режиссер спектакля — Марк Захаров — поставил до этого в Театре Сатиры пьесу «Банкет», которую репертком тут же — на просмотре — разгромил. Она была запрещена, а Захаров уволен.

Но я настоял на том, чтобы «Разгром» поручили именно ему, ибо верил в его талант. И он оправдал наши надежды. Триумфальная премьера! После такого успеха, естественно, — товарищеский ужин.

Произнося заздравный тост, я сказал Захарову:

— В «Сатире» у вас «Банкет» закончился разгромом, а тут «Разгром» — кончается банкетом!

Судя по трогательной надписи, которую он начертал на своей, подаренной мне книге — он не обиделся…

И еще два слова о нашем разговоре с Фадеевым: я вернулся из Бурят-Монголии. Пришел в Союз. Фадеев спросил:

— Ну, что делают монголы?

— Бурят! — ответил я.

Константин Симонов,

Евгений Долматовский

и Михаил Светлов

Симонов и Долматовский — это люди, близкие мне по профессии и по духу.

5 июля 1995 года в Доме Ханжонкова — бывшем кинотеатре «Москва» — проходил вечер памяти Константина Симонова и Евгения Долматовского. Оба они родились в 1915 году.

Жене исполнилось бы восемьдесят лет. Костя — на полгода моложе, а я — на 15 лет старше их обоих.

Начали они свою творческую деятельность в ту пору, когда были живы и почитаемы великие русские поэты первых трех десятилетий нынешнего — XX — века.

Многие старались подражать корифеям. Но Жени и Кости это не касалось: они держались своего собственного литературного стиля и шли по своему литературному пути.

Евгений Долматовский главным образом и в основном писал стихи, слова к песням и стал большим поэтом.

Константин Симонов завоевал и поэзию, и прозу, и драматургию театральную, и сценарное дело. Это был большой разносторонний талант.

Человек храбрый, он всю войну прошел военным корреспондентом, и стихи его знала и читала вся страна.

Сила обоих состояла в гражданственности: все о Родине, все о ней и для нее!

Нелегко им было, когда литературой командовал ВАПП — Всесоюзная Ассоциация Пролетарских Писателей. От ее ударов гибли и прозаики, и поэты.

В Ленинграде расстреляли Бориса Корнилова за выступления против ЛАППа (Ленинградская Ассоциация).

В 1932-м ВАПП был ликвидирован. Вместо него в 1934 году создали Союз писателей.

Через три года оба — Женя и Костя — стали его членами, талантливо продолжая свою честную, плодотворную работу.

Когда началась война — с первых ее дней до последнего победного часа — и Женя, и Костя — были впереди, на фронте, ежедневно рискуя жизнью!

Итак, оба остались в боевом строю русской литературы до последнего своего дня.

Я никогда не забуду моих дорогих друзей: вечная им память!

Прошел фронт, побывал рядовым в окопах и Михаил Светлов: нелепый, долговязый, сутулый под тяжестью армейской шинели. Он всегда оставался самим собой, не переставая шутить и иронизировать в самых сложных ситуациях.

Во время войны Михаил Светлов на фронте написал о Семене Кирсанове:

О Светлове написано много исследований серьезными специалистами. А я помню Мишу в быту, в нашей литературной среде… Мы были грамотными, образованными. Среди нас встречалось много талантливых людей. Еще раз повторю: на острое слово, сказанное коллегами, никто не обижался…

Был такой добрый человек — Наум Лабковский. Он переводил с польского, но в основном с украинского. На его творческом вечере каждый из нас преподнес ему сюрприз.

Помню два:

Миша Светлов сказал Науму по-украински: