Неподдающиеся

Не знаю, помнит ли об этом нынешний знаменитый кинорежиссер, но эту реплику ребенка я запомнил…

Эммануил Казакевич

и Вениамин Рискинд

Это было на фронте в 1943 году. После одного организованного мною и удивительно удачно закончившегося поиска в расположении противника я сказал исполнителю этой исключительно тонкой операции:

— Ты — самый лучший командир разведроты в нашей армии!

На что капитан Петр Цушко ответил с его неповторимым южным акцентом:

— Есть — више! И куды више: Казакевич!

Так впервые я услышал эту фамилию. А познакомились мы с Эммануилом Генриховичем уже после войны: у нас оказался общий друг — Веня Рискинд. А так как друзья наших друзей — наши друзья, мы сразу и подружились. Оставаясь на «вы» (Казакевич однажды сказал, что это признак наивысшего уважения), мы называли друг друга уменьшительными именами. Поэтому Казакевич стал для меня просто Эммой.

Сегодня с особой теплотой вспоминая о моем ушедшем товарище, я отлично понимаю, что многие, знавшие Казакевича как писателя (и возможно встречавшиеся с ним ежедневно), сообщат читателям другие подробности, достойные этого крупного самобытного литературного дарования. Мне хотелось бы отметить несколько микрограней лишь одной стороны его сущности: доброту и удивительную человечность.

Воин беспредельной личной храбрости в бою, Казакевич был в мирное время самым мирным из всех моих самых мирных знакомых. Никогда и никто по внешнему его виду, по манере двигаться, по особой фразеологии — такой предельно «гражданской» — не мог бы предположить, что его собеседником является первоклассный армейский разведчик.

Как-то утром раздался телефонный звонок.

— Слушаю!

— С добрым утром, Оня. Говорит Казакевич.

— Здравствуйте, Эммочка!

— Надо сегодня повидаться!

— А что случилось?

— Есть одно большое дело.

— Литературное? — спросил я.

— Наоборот: финансовое!

— Вам нужны деньги?

— Нет. Но о них пойдет речь! Захватите пятьсот (разговор происходил в 1956 году)!

— Где встречаемся?

— Не в Академии же наук.

— Значит, в кафе «Националь)?

— Именно.

— Когда?

— В двенадцать ноль-ноль!

Казакевич, ждавший меня за столиком, сразу приступил к делу:

— Надо выручать Рискинда!

— В каком смысле?

— Довольно ему сочинять впустую. Веня много пишет, но его гениальные опусы никто не покупает.

Рискинд был автором слов и музыки многих песен. Отлично сам аккомпанировал себе на баяне. Его рассказы читала со сцены Вера Николаевна Пашенная.

— Что же вы предлагаете: аукцион?

— Острить начнем вместе, когда решим главный вопрос! — сказал Казакевич. — Рискинд должен начать выступать публично. Причем за нормальную плату. Конечно, он к этому не привык! Я присутствовал на его концерте сравнительно недавно: залом была кухня этого кафе. Народу — полно! Веня, в день Восьмого марта, пел для официанток и поварих, пел вдохновенно, но совершенно бесплатно!.. Я хочу пресечь эту опасную благотворительную деятельность. За свой труд Рискинд должен получать нормальное вознаграждение! И есть человек, который согласен возглавить его артистическое турне: этого слова при Вене не говорите, он — его не знает и подумает, что речь идет о выпивке… Итак, Рискинд поедет выступать от Мосэстрады с песнями войны и мира по нашей необъятной стране. В его успехе я не сомневаюсь!

После паузы я спросил:

— А Веня согласен стать гастролером?

— Да. Я уговаривал его больше недели: поедет!

— Так значит, все в порядке! И при чем тогда деньги?

— Очень при чем! Деньги нужны. У Вени нет костюма! Ему для выхода нужен… фрак.

— Эммочка! Веня — бывший чемпион по велоспорту. У него фигура, более схожа с формами Григория Новака, нежели…

— …Нежели чем с линиями Галины Улановой? Согласен!.. Но в своей гимнастерке он выступать не может! Конечно, где-то вы правы, если Веня выйдет во фраке, зрители подумают, что он комик, изображающий капитализм. Может, смокинг? Будет очень эффектно, когда он с баяном начнет:

— Эммануил Генрихович! Песни фронтовика — в смокинге?

— Полагаете, что может прозвучать насмешкой? Хорошо! Тогда — вы и я покупаем ему хороший черный костюм. Гоните ваши пятьсот монет.

Я протянул Казакевичу пять сотенных купюр.

— Вот и наши полтыщи. Покупать костюм пойдет с Веней моя жена Галина Осиповна.

— А он не обидится?

— На кого?

— В таком походе — под присмотром вашей супруги — есть элемент недоверия…

— Что вы предлагаете?

— Дать Вене деньги на материал, а костюм сшить в Литфонде.

— Может, вы и правы… У Рискинда, конечно, нестандартная фигура и подобрать что-нибудь подходящее для него будет нелегко.

Через месяц Казакевич сообщил:

— Деньги я Рискинду отдал. Материала он не купил и концертный костюм сшит не был. Веня отослал нашу тысячу в Ленинград своей племяннице Анечке, дочери его убитого на войне брата-капитана. Я, как инициатор этого грабежа, хочу вернуть вашу долю.

Услышав мой отказ, Эммануил Генрихович сказал:

— Дружба, если она настоящая, довольно дорогая штука. А раз мы друзья Вени, будем нести и дальше этот крест… Я придумаю для него еще что-нибудь в таком же роде…

Еще один памятный разговор:

— Что сочиняете, Эммануил Генрихович?

— Должно вам понравиться! Роман о разведчиках, о людях, действовавших в тылу врага. Таким образом, у моих будущих героев на войну — особая точка зрения: они видят гитлеровцев со спины и участвуют в боевых событиях с другой стороны. В последней главе хочу описать взятие Берлина. Факт грандиозного значения, ибо повержена цитадель самого страшного зла в истории человечества, да и сам город — не Жмеринка…

Александр Фадеев

Не помню точно года… Звонит Фадеев:

— Оня! Приехала хозяйка нашего Дома литераторов графиня Олсуфьева!

— Это ей принадлежал особняк, где теперь клуб? Ну и что? Она требует его обратно?

— Нет. Хочет посмотреть.

— А я при чем?

— Мне сказали, что она по-русски не говорит, только по-немецки. Так что проводи ее!

— Хорошо. Буду с ней говорить по-немецки.

Через двадцать минут — второй звонок:

— Я ошибся! Говорить надо по-французски!

— Хорошо. Буду говорить по-французски, хотя непонятно: она же смолянка, русская…

— Не знаю! — отвечает Фадеев. — Мне так сказали, и нечего рассуждать!

Я заехал за этой почтенной женщиной в «Националь» и привез ее на Поварскую. Она вошла в дом и остановилась перед доской с именами погибших на войне писателей, спросила:

— Кэс кё сэ? («Что это?»).

Я объяснил. Дама перекрестилась и поднялась в зал. Увидела столики ресторана, усмехнулась и сказала:

— Хорошо, что люстру оставили!..

— Ее трудно менять: весит много.

— А откуда вы так хорошо знаете французский?

— Гвардии казак! — ответил я.

— Хочу пройти туда, — она кивнула на балкон второго этажа, — посмотреть свою спальню: там я рожала своих дочерей.

В той комнате был партком. Я ужаснулся:

— Вам будет тяжело подниматься, мадам. В доме нет лифта.

— Ничего! Я дойду по внутренней лестнице.

Вот мы идем. Подходим. Дверь закрыта. Олсуфьева ее приоткрывает и видит Виктора Сытина, что-то пишущего явно не в пользу прежней хозяйки дома…

— Что здесь теперь? — спрашивает меня она.

И я решил: хватит дурачиться! На русском уже языке отвечаю:

— Здесь находится партийный комитет, мадам!

И тотчас она мне тоже по-русски:

— Ну, спасибо тебе, гвардии казак!

После этого мы перешли на русский, и визит владелицы нашего Дома литераторов завершился.