Красавицы не умирают

* * *

...Однако роман юной Екатерины и сорокалетнего генерала не мог не тревожить императрицу. Младшая дочь, с детства самостоятельная до дерзости, не раз создавала острые си­туации в семействе. Однажды еще девочкой-подростком она увлеклась человеком не их круга, заставив изрядно поволно­ваться родственников. Правда, Багратион был женат. Но для сумасбродной, умеющей настоять на своем Екатерины это ли препятствие? К тому же невозможно не заметить, что семейная жизнь генерала явно не задалась. Багратион словно вдовец при живой жене. И то благородное достоин­ство, с которым он несет крест одиночества, способно лишь добавить огня в пылкое сердце дочери. Да, генерал не об­ладает чертами Аполлона. Но как оригинально, выразитель­но его лицо! Какой истинной значительностью и редкой мужской статью отмечена его фигура! В темно-зеленом с красным мундире, в блеске эполет, Петр Иванович мгно­венно притягивал к себе внимание, едва появившись в зале. Это была редкая птица: все знали и привыкли к тому, что место Багратиона на войне. Как привыкли к тому, что если суждено ему вернуться, то это будет возвращение героя, увенчанного еще одной победой.

Хорошо зная свою дочь, Мария Федоровна понимала, что именно такой человек может покорить ее сердце и во­ображение. И кажется, это уже произошло. Та особая приязнь, которой дарит Екатерина князя Петра, привлека­ет внимание не только родственников. Разве можно иначе истолковать дружеский упрек князя Куракина в адрес царской дочери, доведенный до сведения императрицы: «Умоляю, ваше величество, выразить от меня крайнее огорчение о том, что она до сих пор не почтила меня ни одной строчкой, между тем как Багратион получил от нее, как он мне сам говорил, уже три письма»...

Естественно, ничто так не могло обезопасить импера­торское семейство от нежелательных пересудов или даже вещей более серьезных, чем замужество Екатерины. В 1807 году для нее планировалось три жениха: принц Ба­варский, принц Вюртембергский и один из сыновей эрц­герцога австрийского Фердинанда. Однако ни с одним из них дело до свадьбы не дошло.

В следующем году претендентом на руку прекрасной россиянки стал император Франции. Вероятно, ответ до­шел до Наполеона в более мягкой форме, чем та, которую избрала Екатерина Павловна: «Я скорее пойду замуж за последнего русского истопника, чем за этого корсиканца». И все-таки, говорят, Наполеон был сильно раздражен.

1 января 1809 года Екатерина Павловна обручилась с принцем Ольденбургским, а 18 апреля состоялась свадьба. Императрица известила Багратиона о знаменательном со­бытии, и он прислал молодым свои поздравления и сва­дебный подарок.

Принц Георг Ольденбургский приходился Екатерине двоюродным братом. Сын незначительного немецкого князька, состоявший на русской службе в чине генерал-майора, он ровным счетом ничем не был примечателен, со­ставляя в этом плане разительный контраст со своей су­пругой. Назначенный тверским, новгородским и ярослав­ским генерал-губернатором, он оставался как бы мужем своей жены. Впрочем, его губернаторство имело для Ро­мановых ту несомненную выгоду, что надежнее всех вен­чаний отдаляло Екатерину от князя Петра...

Однако, как только наступало лето, Екатерина Пав­ловна появлялась в Павловске. Их взаимная симпатия снова грозила стать притчей во языцех высшего света, тя­нувшегося сюда вслед за императорским семейством. Но теперь очередь волноваться, наблюдая бродивших по пав­ловскому парку Багратиона и Екатерину, настала для ее старшего брата, Александра I. Что составляет предмет их долгих разговоров? У нового императора, взошедшего на трон, переступив труп отца, был свой резон интересовать­ся тем, что стоит за сближением его сестры и боевого ге­нерала. Накатывавшие события заставляли его поневоле быть подозрительным. После заключения мирного догово­ра с Наполеоном он услышал ропот недовольства и осуждения своих подданных. Да что подданных? Родная и лю­бимая сестра высказала ему немало горьких слов и упре­ков в неумении отстоять интересы России. Само по себе это могло и не особенно волновать его. Так, небольшие се­мейные распри. Но когда он понял, что Екатерина сдела­лась фигурой весьма популярной в обществе, настроение его изменилось. Близость к ней генерала, в руках которого была реальная военная сила, способная подняться по его единому слову, становилась опасной. Александр умел пря­тать свои истинные чувства, но теперь неприязнь к Багра­тиону поселилась в нем прочно. Он подозревал его в сго­воре с сестрой, в выжидании момента, когда можно будет покончить с ним. И, надо сказать, донесения шпионов, оседавшие у него на столе, подтверждали его самые мрач­ные предположения.

Шведский посол граф Стединг писал своему королю о том, что в обеих столицах открыто обсуждается вопрос о замене царя: «...доходит даже до утверждений, что вся мужская линия царствующей семьи должна быть исключе­на, и, поскольку императрица-мать, императрица Елизаве­та не обладают надлежащими качествами, на трон следует возвести великую княгиню Екатерину».

Той же осенью 1807 года, когда составлялось это до­несение, было перехвачено письмо, посланное неизвестным корреспондентом в Россию, содержание которого, однако, не оставляло сомнений в готовящемся на Александра I по­кушении.

«Разве среди вас больше нет ни П..., ни Пл..., ни К..., ни Б..., ни В...?» — спрашивал анонимный автор, и в начальных буквах сокращенных слов легко угадывались имена лиц, принимавших участие в убийстве Павла I: Па­лена, Платона Зубова и других.

«...Говорят, что русский император будет убит», — в письме, датированном 1 сентября 1807 года, пишет Напо­леон.

Итак, мысли о смещении монарха носятся в воздухе, как и имя той, что обладает «надлежащими качествами», чтобы заменить развенчавшего себя в глазах общества Александра и стать новой императрицей — Екатери­ной III. Это — Екатерина Павловна Романова.

В какой мере слухи о перевороте, вновь открывавшем путь на русский трон женщине, имели под собой реальную основу? Этот вопрос остается до сих пор не выясненным. Главная трудность здесь в отсутствии документов, под­тверждающих существование заговора. Но ведь бумаги, содержащие такого рода сведения, горят в первую очередь.

Как бы там ни было, но несомненно то, что общность взглядов на вещи, принципиально важные для них, лишь усугубила взаимную симпатию Багратиона и Екатерины. Что же было — это принципиальное? В первую очередь Россия. Со всем клубком трудных, порой трагических ситуаций преднаполеоновской поры и самой эпохи 12-го года.

Н.М.Карамзин, связанный с Екатериной Павловной узами дружбы и душевного расположения, говорил о ней: «Она русская женщина», подчеркивая ее патриотичность, чувство глубокой личной заинтересованности во всем, что происходит в государстве. То же самое можно отнести и к Багратиону. Он, грузин по рождению, пожалуй, один из самых «русских» генералов, если понимать под этим го­товность ради интересов России забыть самого себя, идти на любые жертвы, лишь бы она — жила, процветала...

Тильзитский мир, уступчивость Александра раздража­ли Багратиона. Ему было легче умереть на поле боя, чем поставить под сомнение неоспоримость российского могу­щества, престиж суворовских «чудо-богатырей». Сестра царя в этом вопросе его полная, безоговорочная союзница. Ее мнения по поводу внешней политики России суще­ственно отличались от того, чего придерживался Алек­сандр I.

Разве могло это — жгучее и больное — не быть предметом разговоров в безмятежных аллеях Павловска? Разве только одно взаимопонимание, единение мыслей и чувств не способны дарить минуты душевной близости?

И все-таки Александра мучил вопрос: мечтала ли сест­ра о лаврах Екатерины Второй? Отводила ли она Багра­тиону роль Орлова в грядущем перевороте? Узнав о смер­ти Петра Ивановича, царь обратился к генерал-лейтенанту С.И.Салагову, бывшему доверенным лицом Багратиона, с прямым вопросом: нет ли в бумагах покойного писем его сестры, компрометирующих высочайшую фамилию? Салагов не замедлил сообщить Александру I результаты вы­полнения «всевысочайшего поручения отыскания записок». Сначала он поделился с царем недоумением: против обык­новения, Багратион, отправляясь в Житомир, захватил с собой шкатулку, в которой хранил личные бумаги. Раньше он этого не делал, и переписка, по-видимому, хранилась у Салагова. После житомирской поездки «записок» Салагов не обнаружил. А то, что он знаком был с их содержанием, следует из его собственных слов: «Верьте мне, всемило­стивый государь, что оные ничего в себе, кроме одной детской игрушки, не составляли». Дабы убедить императо­ра в абсолютной безобидности писем его сестры к Багра­тиону, Салагов прибавляет: «Я и по днесь не могу понять, ради каких причин он и тогда хранил записки».