Красавицы не умирают

Именно в письме Долгорукой Багратион высказывает свой взгляд на прекрасный пол вообще: «Правда, я до вертушек никак не охотник. Я люблю умных...» Знамена­тельное признание! Во всяком случае, оно объясняет не только длительную привязанность Багратиона к Екатерине Федоровне, но и к своей жене, которую многие считали пустой кокеткой.

В одном из писем Екатерина Федоровна, видимо в ответ на оказанную ей услугу, пишет Петру Ивановичу, что признает себя у него «в подданстве». На что получа­ет справедливый упрек в женской хитрости: «Вы тогда отдали себя в подданство, когда не достать, не видеть вас не мог». И полушутя-полусерьезно, в ожидании воз­можной встречи с ней, продолжает: «Моя милая краса­вица, чем ты меня наградишь? Шутки на сторону!.. Я ведь не отвяжусь. А надо уже, чтоб были мы душа в душу. Я тут не нахожу никакого порока. И, кажется, я не дурак — вкус имею. Прошу поспешно отвечать, но не по-дипломатически, а дружески. Не прикидывать, что там я старуха, тому и другому подобное, а правду напи­сать...»

Но, видимо, напрасно, подтрунивая над юношески пыл­кими излияниями друга давно отшумевшей молодости, Екатерина Федоровна напоминает о своем возрасте. Тщетно! Его привязанность к ней неизменна, и возраст здесь ни при чем. Багратион сетует, что она выдерживает между ними дистанцию, и, стремясь сократить ее, то и де­ло заменяет в письмах «пустое «вы» сердечным «ты»...

...Долгую жизнь прожила Екатерина Федоровна, окруженная всеобщим уважением. Овдовела она в 1812 году. Детям дала прекрасное воспитание. На склоне лет получила орден Св. Екатерины Большого Креста — выс­шую для женщин России того времени награду.

Умерла Екатерина Федоровна в 1849 году, в возрасте восьмидесяти лет, окруженная всеобщим почетом и уваже­нием. Похоронена она рядом с мужем Василием Василье­вичем в селе Полуэктове под Рузой.

* * *

В мае 1788 года Екатерина II сообщала Потемкину: «Любезный друг, князь Григорий Александрович. Вче­рашний день великая княгиня родила дочь, которой дано мое имя, следовательно, она — Екатерина».

Римляне говорили: «Nomen est omen» (имя — это предзнаменование).

Сиятельная бабка встретила появление на свет очеред­ной внучки без особой сентиментальности. Особ женского пола, рождавшихся возле трона, она считала существами бесполезными, обреченными на тусклую и бесцветную жизнь.

Впрочем, императрица, против обыкновения, принима­ла самое деятельное участие в крестинах. К купели же но­ворожденную поднесла Екатерина Романовна Дашкова. Трудно в хлопотах двух великих женщин возле новорож­денной тезки не увидеть особого знака судьбы, сигна­лившего из бездны мирозданья: для этой крошки природа вывернет наизнанку все карманы с щедрыми дарами, ни­что тусклое и бесцветное не коснется ее. И лишь прихот­ливая, недоступная человеческому разуму игра судьбы — или игра случайностей? — не позволит этой Екатерине сделать девятнадцатый век продолжением века восемнад­цатого, века женщин на русском престоле.

Стоило Багратиону умереть, как его вещи были тща­тельно досмотрены. Делалось это по прямому указанию Александра I. Более всего императора интересовала пере­писка генерала с его сестрой. Писем не нашли, но из портфеля Багратиона вынули три миниатюрных портрета: императрицы Марии Федоровны, жены Екатерины Пав­ловны Скавронской-Багратион. И наконец, еще одной Екатерины Павловны, но Романовой, — младшей царской дочери, сестры Александра I.

Если бы не этот портрет — подаренный? — если бы не приглушенные голоса прошлого, намеком, полусловом, но все же обмолвившиеся о потаенной любви Багратио­на, — едва ли бы знали о ней. Во всяком случае, в жиз­неописании Екатерины Павловны Романовой, принцессы Вюртембергской, о романе над светлыми водами Славянки нет ни слова. Но именно та тщательность, с которой ста­рались «развести» имена генерала и императорской сестры, служит лишним доказательством того, что было о чем ста­раться.

                                                Царская дочь Екатерина Павловна

Екатерина Павловна Романова была четвертой из доче­рей императора Павла I и его супруги Марии Федоровны.

Природа сделала все, чтобы выделить ее из вереницы как бы не отличимых друг от друга принцесс. То, что обычно мешает женщине дерзать, едва подросшей Екате­рине было чуждо: «...робость совершенно ей несвой­ственна; смелость и совершенство, с которым она ездит верхом, способны возбудить зависть даже в мужчинах». И склад ума у Екатерины был мужской: резкий, критиче­ский, легко постигавший сложные понятия в самых разных сферах.

«...В ней нет нисколько женской пустоты, религиозной сентиментальности, она обладает... особенною силой мыш­ления; в ее взоре светятся чистые мысли, высшие интере­сы», — отмечали соотечественники. А один из послов, убедившись во влиянии Екатерины Павловны на всю им­ператорскую семью, доносил своему правительству, что это «принцесса, обладающая умом и образованием, соче­таемым с весьма решительным характером».

Внешность младшей царской дочери заставляла, раз увидев ее, уже не забыть всю жизнь. В мае 1807 года ее среди прочих членов царского семейства случайно повстре­чал в Павловске известный театрал и бытописатель С.Жихарев. Он записал в своем дневнике: «Великая княжна Екатерина Павловна — красавица необыкновен­ная; такого ангельского и вместе умного лица я не встре­чал в моей жизни, оно мерещится мне и до сих пор...»

«Она была совершенная красавица, — вторит Жиха­реву его современник, — с темными каштановыми волоса­ми и необыкновенно приятными добрыми карими глазами. Когда она входила, делалось как будто светлее и радост­нее».

Однако не одним внешним совершенством отметила природа младшую царскую дочь. И не только характером, глубоким, сильным и самобытным. Девушка обладала не­дюжинными способностями, и, казалось, ее ждал блестя­щий результат во всем, за что бы она ни бралась. Если она рисовала, то это вовсе не походило на дилетантские упражнения. Ее картины отличались такой профессиональ­ной зрелостью, что люди, понимавшие в этом, говорили: «Не будь она дочерью императора, она в Италии была бы величайшей художницей». Современники отмечали ее не­заурядное мастерство рассказчицы, искусство вести увлекательную живую беседу и, чем могли похвастаться немно­гие из представительниц высшего света, прекрасное владе­ние русским языком!

Багратион знал Екатерину, когда та была еще под­ростком. С 1800 по 1811 годы на него, шефа лейб-гвардии егерского полка, возлагалась охрана царской семьи, выез­жавшей из Петербурга на летние месяцы.

Лагерь разбивался в непосредственной близости от загородных резиденций, сначала Гатчины, затем Павлов­ска. Шла обычная военная жизнь: маневры, ученья, вахт­парады. В то же время пикеты и разъезды егерей кругло­суточно следили за территорией, примыкавшей к дворцам. Записывали имена людей, оказавшихся поблизости, прове­ряли документы, подозрительных направляли к коменданту Багратиону, если только он не находился в боевом походе.

Очевидно, что деликатная обязанность стража и тело­хранителя ставила Багратиона в особое положение. Она сближала его с венценосной четой и их детьми. Если Па­вел I благоволил к генералу за служебную безупречность, столь ценимую им, то на Марию Федоровну не могло не действовать обаяние человеческой натуры Багратиона. Этот неустрашимый, презиравший смерть воин в обыденной жиз­ни был скромным, немногословным и сдержанным. Он же­стоко страдал от критики и дворцовых пересудов. Ему, в частности, пеняли на отсутствие военного образования. В нем искали изъян, как во всяком, кто поднялся над заурядностью. Императрице легко было растолковать это огорчен­ному герою, даря добрым и внимательным отношением. Он обречен быть чужаком среди тех, для которых жизненный интерес сосредотачивался на интригах, сплетнях, злословии. Багратион — другой. И это отводило ему в глазах импе­ратрицы особое место. После убийства ее мужа, Павла I, порфироносная вдова видела в нем едва ли не единственного человека, кому могла доверить жизнь свою и своих детей. В то злополучное 11 марта 1801 года, когда под сводами Михайловского замка разыгралась кровавая драма, Багратиона не оказалось в Петербурге. Вынужденная была отлучка или нет — теперь уже едва ли удастся выяснить. Но в глазах потрясенной женщины, не беспричинно подозревавшей в кознях и злом умысле свое ближайшее окружение, Петр Иванович был чист. А это значило многое.