Улугбек

А в городе шли бесконечные пиры, и вопреки запретам пророка пенистыми реками лилось вино...

В ту осень в Самарканде собралось немало гостей из далеких стран. Уже несколько лет жили здесь послы китайского императора, тщетно ожидая встречи с Тимуром. Приехал посол из Вавилона. Кастильский король послал из Испании кавалеров Рюи Гонзалеса де Клавихо, Гомеса де Салазара и магистра богословия Фра Альфонса Паес де Санта-Мария. Ехали они долго и трудно, так что в пути кавалер де Салазар даже заболел и умер.

Тимур принял испанских послов в саду Дилькуша — «Радующем сердце». Церемониал был тщательно разработан, чтобы произвести побольше впечатления на заморских гостей. Сначала у ворот, отделанных золотом, лазурью и яркими изразцами, послов встретили два эмира и отобрали у них все подарки, предназначенные Повелителю Мира. Потом их взяли под руки и повели в сад. Здесь гостей встречали шесть ученых слонов. Они раскачивали хоботами, словно кланяясь.

Тимур сидел у дворцового крыльца на небольшом возвышении, застланном коврами, облокотившись на маленькую круглую подушку. Словно ничего не замечая вокруг, он смотрел, как в струях фонтана, от которого веяло холодком, плещутся и плавают красные яблоки. Одет он был проще многих своих придворных: шелковый, без узоров, халат, на головё белая шапка, отделанная жемчугом и драгоценными камнями, на острой верхушке ее мерцал алый рубин, словно застывшая капелька крови.

Рядом с Тимуром стояли его младшие внуки — Улугбек и Ибрагим. Послы поклонились, мальчики торжественно ответили, рассматривая непривычные наряды гостей горящими глазами.

— Письмо, отдайте письмо, — зашептал переводчик.

Клавихо неуверенно протянул мальчикам послание короля Кастилии. Ибрагим протянул руку, но Улугбек оказался проворнее. Ловко схватив пышный свиток с большой серебряной печатью на шелковом шнурке, он протянул его деду. Тимур чуть заметно усмехнулся в усы.

Только теперь он словно заметил послов. Смотрел внимательно, не мигая, как они подходят, приседая и кланяясь. В трех шагах от него они преклонили колени, скрестив руки на груди. Улугбек с большим интересом следил за этими церемониями.

Тимур сделал знак, и самые приближенные к нему эмиры, Шах-Малик и Шейх-Нураддин, подвели послов поближе и поставили на колени перед самым носом повелителя. Тимур наклонился, чтобы рассмотреть получше их лица. И тут Клавихо понял, что этот человек, имя которого страшит всю вселенную, уже очень стар, плохо видит и, вероятно, скоро умрет.

Согласно правилам испанского придворного этикета послы пытались поцеловать руку Тимура, но тот не позволил им сделать этого. Клавихо удивился и потом записал в своем тайном дневнике: «А не делают этого оттого, что имеют о себе очень высокое мнение...»

Тимур задал гостям несколько ничего не значащих вопросов:

— Как поживает король, мой сын? Здоров ли? Каковы его дела?

Потом, подняв над головой послание и обращаясь больше к своим приближенным, хриплым голосом произнес целую речь, которую переводчик изложил дону Клавихо так:

— Посмотрите на этих посланников, которых посылает мне сын мой, король испанский... первый из всех королей, какие есть у франков, что живут на конце света... Они в самом деле великий народ. И я дам мое благословение королю, моему суну... Довольно было бы, если он прислал вас только с письмом, без подарков; потому что я так же рад был бы узнать о его здоровье и состоянии, как и тому, что он присылает мне подарки...

Тимур оставался верен себе и ловко использовал прибытие послов, чтобы лишний раз напомнить всем и каждому о собственном могуществе и о том, что он вовсе еще не так стар и слаб, как может показаться.

Он ни на минуту не переставал быть умным и хитрым политиком. Заметив, что Клавихо и его спутника посадили чуть ниже, чем китайских послов, томившихся в Самарканде уже девятый год в ожидании хоть каких-нибудь переговоров, Тимур немедленно приказал, чтобы китайцев и испанцев демонстративно поменяли местами. Только после этого начался пир.

Слуги натащили на золоченых подносах горы баранины — вареной, соленой, жареной, расставили их перед Тимуром. За ними явились резчики мяса в кожаных фартуках и нарукавниках, с длинными сверкающими ножами. Они ловко разделывали баранов, бросая куски мяса в золотые и фарфоровые чашки. Другие слуги быстро расставляли их перед гостями, строго соблюдая правило; почетному гостю — лучший кусок.

Но не успел Клавихо приняться за еду, как дымящееся блюдо выхватили у него из рук и унесли. Толмач поспешил объяснить обескураженному гостю, что мясо не пропадет, его отнесут в тот дом, где посланники остановились, а сейчас дадут другое блюдо.

Скоро испанцы поняли, что если на этом пиру и грозит им опасность умереть, то вовсе не от голода, а, наоборот, от обжорства и пьянства. Появлялись все новые и новые миски, полные мяса. Слуги подтаскивали громадные подносы с дынями, персиками, виноградом. Услужливые руки немедленно наполняли чаши алым вином, не давая им опустеть ни на миг.

Клавихо притворился непьющим. Как ни настаивали, он за весь день ни разу даже не приложился к бокалу. Он старался все увидеть, запомнить, обо всем доложить своему королю. Благодаря этому его дневник оказался весьма ценным для будущих историков.

А испытание для посла выдалось нелегкое. Пиры следовали почти непрерывно. Через неделю после торжественного приема испанцев повезли в другой сад. Там под деревьями были раскинуты шелковые палатки, пестрые как цветы. И все началось снова: горы жирной баранины, подносы, прогибающиеся под тяжестью фруктов, целые реки вина. Тимур в этот день веселился больше обычного. Он сам подзывал к себе одного госгя за другим и каждому протягивал огром-ную чашу с вином. Ее выпивали, стоя на коленях, и тотчас же слуги наливали вторую. Так продолжалось до тех пор, пока гость уже не мог устоять даже на коленях и начинал валиться на бок. Тогда его оттаскивали под ближайший куст, и наступала очередь следующего.

Улугбек закатывался звонким хохотом, сидя рядом с дедом и следя, чтобы гости все допили до капли. Но Клавихо было не до смеха. Он еле отбился от такого угощения, ссылаясь на законы и обычаи своей страны.

Один из пиров был дан в честь Улугбека. Тимур не забывал о государственных делах. Он приказал женить сразу пятерых своих внуков. В жены десятилетнему Улугбеку дед выбрал такую же юную Огэ-бегум. Она была дочерью покойного Мухаммед-Султана, и женитьба на ней давала Улугбеку право на почетный титул гурагана — ханского зятя.

Свадебный пир устроили на равнине Кангиль, за городской стеной. Чтя древние монгольские традиции, Тимур давно облюбовал эту зеленую долину, раскинувшуюся по берегам арыка Оби-Рахмат для летнего стана. За одну ночь тут возник целый пестрый город из великого множества палаток и шатров. Все торговцы, закрыв свои лавки в Самарканде, поспешили сюда. Они горланили наперебой:

— Плов, плов, кому горячий пяов?

— А вот вкусные пирожки!

Но эти крики не долетали до шатра Тимура, стоявшего на самом берегу канала. Шатер был огромный, высотой в три копья, а шириной в сто шагов. Круглый, как свод, потолок его покоился на двенадцати столбах, обвитых шелковой тканью. Доступ к шатру преграждала стена с высокой сторожевой башней.

А кругом теснились шатры жен и родственников Тимура — синие, зеленые, оранжевые. Когда налетал ветер, стены палаток надувались как паруса, и казалось, будто это корабли, готовые отправиться в какие-то сказочные страны.

Впервые поставил свой собственный шатер и Улугбек. И впервые принимал в нем гостей как взрослый, сидя рядом с юной женой. Но пир кончился, и все стало, как прежде. Улугбек продолжал жить под присмотром бабки, в ее покоях.

Тимур был весел. Но порой Улугбек замечал, что дед мрачнеет среди пиров и задумывается с чашей в руках. А иногда он вдруг взрывался такой яростью и гневом, что все вокруг замирали в ужасе. Во время одного из пиров Тимур неожиданно приказал схватить эмира, которого оставлял наместником в Самарканде после отъезда в армию Мухаммед-Султана, и повесить его тут же, на ближнем дереве. Эмиры попробовали вступиться за своего товарища. Они даже, посовещавшись, предложили собрать между собой и внести в казну те деньги, в растрате которых Тимур обвинил наместника. Тимур согласился. Но когда деньги собрали, приказал все-таки пытать провинившегося, а потом повесить за ноги.