Орджоникидзе

Военных талантов Тухачевского в общем-то никто не отрицал. Против него выдвигали другое — незрел как большевик. Мало учитывает политическую обстановку и особенности гражданской войны.

Ленин взял в расчет, что Тухачевский будет работать с Серго. Сочетание на редкость счастливое. Молодой полководец сразу потянулся к Серго, доверчиво раскрыл душу. Орджоникидзе ответил щедрой дружбой. С годами разница в возрасте совсем стерлась, а взаимное уважение и признательность окрепли. Когда Серго возглавил Высший Совет Народного Хозяйства, затем Наркомат тяжелой промышленности, он добился назначения Тухачевского начальником вооружений Красной Армии. Вместе они еще в 1932 году ратовали за конструирование ракетных двигателей.

0 своем увлечении музыкой командующий фронтом — он отлично играл на скрипке и сам с изумительным мастерством делал инструменты — тогда еще не рассказывал члену Реввоенсовета. Пока что самое большое наслаждение обоим доставляли не скрипки, а… телеграфные аппараты Морзе. Километры узкой белой ленты. Точки и тире. Тире и точки.

Если расшифровать:

— Освобождены Тихорецкая и Ставрополь! — Взят Ейск!

— Белые выбиты из Минеральных Вод!

— Екатеринодар — советский!

Четыре стрелковые армии и конники Буденного, партизаны Гикало, повстанцы Шевцова [81] — весь Кавказский фронт наступал в весеннюю распутицу. Не утерпел Серго, сообщил Ленину, что с войсками Деникина, в сущности, покончено. Теперь главное внимание Кавказской армии труда — снабжение республики продовольствием и нефтью.

Ответ был неожиданный.

И все-таки битва за Северный Кавказ шла к концу. В ночь с двадцать шестого на двадцать седьмое марта из Новороссийска на Крым снялись французские и английские военные корабли с трюмами и палубами, забитыми остатками добровольческой армии. Места для всех не нашлось. Двадцать две тысячи деникинцев остались на причалах, попали в плен.

Вдоль дымно-белой гряды Кавказских гор, догоняя зеленое цветение весны, проносились, эшелоны возрожденной XI армии. Двери теплушек распахнуты настежь. Свежий ветер, веселый перестук колес…

— Ну, здравствуй, Владикавказ! — в полный голос, не стесняясь, кричал Серго с площадки вагона. Искал глазами Кирова. Тот бросился навстречу, но его опередил могучий Бетал Калмыков, скала-человек. На перроне все, кто уцелел, — Николай Гикало, Александр Дьяков, Шакро, Хизир Орцханов, Саша Гегечкори, Габо Кирсанов, Юсуп Албогачиев. И много молодых орлят, еще только расправлявших крылья.

Огромное это счастье — вернуться освободителем в Родные сердцу края! Хотелось побыстрее всюду побывать, всем выказать свое уважение. С берегов Терека Орджоникидзе и Киров поспешили на нефтяные промыслы Грозного, оттуда — в Чечню и горную Ингушетию. Радость новой встречи горько омрачалась страшным видом сожженных дотла, разграбленных деникинцами аулов, до конца сохранивших верность Советской власти.

Все взывало: скорей, скорей! На пожарищах надо восстановить жизнь.

Подгоняла и энергично вступавшая в свои права весна. До начала полевых работ необходимо было перераспределить земли Кубани, Ставрополья и Терека в пользу казачьей бедноты, иногородних крестьян и горцев.

Владимир Ильич сразу ответил:

Еще раньше Ленин телеграфировал о горских делах. "Еще раз прошу действовать осторожно и обязательно проявлять максимум доброжелательности к мусульманам, особенно при вступлении в Дагестан. Всячески демонстрируйте и притом самым торжественным образом симпатии к мусульманам, их автономию, независимость и прочее. О ходе дела сообщайте точнее и чаще".

В отношениях с друзьями Серго никогда не отступал от своих жизненных принципов. В том и сила подлинной дружбы, что она дает право высказать другу всю правду до конца, как бы сурова и тяжела она ни была. Эрджкинез мог войти в круг вооруженных, разгневанных горцев и властно потребовать:

— Уберите мерзавцев из своей среды!

Одно из таких драматических столкновений в описании Александра Серафимовича:

"Лесистые горы расступились, и река вырвалась на плоскость. Ингуши стояли черным морем лохматых шапок, а по краям — лошадиные головы, и под ними чернели, расходясь, бурки.

Еще постреливали в укромных местах, и когда мы ехали на ингушский съезд, в машине аккуратно лежали под руками холодноватые винтовочные стволы, а у меня оттягивал карман браунинг.

Съезд как съезд: оратор говорил, из-под лохматых шапок на него глядели внимательные черные в белках глаза, или не глядели, упорно опущенные в землю, и почему-то вселяли тревогу. Я невольно пощупал браунинг — тут ли.

Обо всем говорили, и о том, что беден ингушский народ, что нехорошо воровать у своих же. В таком-то ауле и в таком-то ауле у бедных женщин, у которых мужья убиты белыми, увели коров, и им с детьми умирать с голоду. И теперь по аулам одинокие женщины целую ночь сидят на корточках у своей коровы, накрутив на руку веревку от рогов.

Разве это хорошо? И о многом разном говорили. И стояли те с опущенными глазами.

А я чувствовал за этими коровами, около которых сидели на корточках измученные женщины, за разными бытовыми вопросами что-то стояло строгое, непроизносимое, и опять пощупал браунинг.

И подумалось, почему же воры крадут только у женщин, мужья которых погибли в борьбе с белыми?

Море лохматых шапок колыхнулось пробежавшей волной, и те подняли глаза. Ненависть?

Подкатил автомобиль к самому краю толпы. Быстро вышли несколько товарищей. За ними спокойно, небольшого роста, крепкий, в белой гимнастерке, с темным, за которым внутренне-сжатая энергия и напор, лицом товарищ. И я уловил пронесшееся: Орджоникидзе… Все так же спокойно, но не теряющим времени широким военным шагом вошел он в раздвинувшуюся толпу. Его голос зазвучал. Он потребовал, чтоб переводили на ингушский фразу за фразой. И голос опять зазвучал повелительно, неотвратимо над громадной толпой:

— Нет, вы не честные советские граждане, вы укрыватели бандитов!

Ого-гого!.. Я полез было к проклятому браунингу. Да ведь если засверкают кинжалы, блеснут шашки, в несколько секунд все будет кончено. Браунинг… Тьфу! И я спокойно стал слушать.

— Среди вас бывшие офицеры. Среди вас — богачи, смертельные враги советской власти, стало быть и ваши враги, враги бедноты. Среди вас — отъявленные контрреволюционеры.

Переводили фразу за фразой, и толпа сомкнуто сдвинулась, — круг около Орджоникидзе тесный.

— Вы… сейчас же, сию минуту должны выдать врагов советской власти.

Все недвижимо замерло. Тяжело нарастало ожидание непоправимого.

Вдруг волны пошли по толпе от краев к середине — заколыхались мохнатые шапки.

"Ага… все?!." Я взглянул на Орджоникидзе: он был спокоен и нахмуренно ждал.

Волна человеческая добежала до середины и поставила, шатая, перед Орджоникидзе несколько человек, и глаза их пылали неугасимой ненавистью. Особенно врезался мне старик: борода седым клинышком, в черкеске с газырями, наискось кинжал. Нет, я никогда не видел такой нечеловеческой ненависти.