Неподдающиеся

В послевоенные годы я был членом различных Советско… иностранных обществ: Советско-швейцарского; Советско-польского; Советско-чехословацкого.

Регулярно (когда это стало возможным) посещал курорт Карловы Вары и довольно часто бывал в Праге.

Как-то поздно вечером я гулял с генералом Свободой по Вацлавской площади. На скамейке сидели пьяные молодые парни. И когда мы проходили мимо них, они что-то не очень красивое высказали в наш адрес…

Свобода тихо сказал мне:

— Вот эти в фашистов стрелять уже не будут. Они — скорее — выстрелят в нас…

Было это в последний год войны.

Еще в конце лета войска нашего фронта, пройдя с боями пол-Польши, подошли к Висле и перескочили через эту водную преграду. Значит, образовался так называемый по-ученому — плацдарм. Звучит шикарно, а это всего-навсего — небольшой кусок земли по ту сторону реки, и на этом клочке сосредоточился весь наш полк с его техникой, в общем — все наши солдаты.

Итак, встали мы на этом плацдарме до поры до времени в железную оборону, окопались по всем правилам военного искусства, вырыли себе землянки и ждем приказа…

Кончилось лето, за ним — осень… Выпал снег. Редкий по этому краю холод сковал реку. В общем, живем, чувствуем себя как дома… А приказа идти вперед, чтобы добить гитлеровцев в их логове, нет и нет: не дошла до нас, очевидно, очередь в Ставке Верховного Командования.

Когда солдат долго задерживается на одном месте, возникает армейская художественная самодеятельность… Вот и у нас она тоже бурно расцвела, поскольку обстановка не позволяла привезти в полк артистов или кинопередвижку.

Во главе дивизионного Клуба, этой культурной боевой единицы, стоял — по совместительству — один «дед» (сорока с небольшим лет) из писателей, то есть я.

Был сей «дед» человеком отчаянным: проводил намеченные и утвержденные политотделом мероприятия, не считаясь ни с артналетами, ни с боями местного значения, ни со сложностью связи на данной — малопересеченной — местности.

По распоряжению начальства «деду», то есть мне, пришлось (не умея плавать) форсировать весьма протяженный водный рубеж, чтобы «обследовать состояние музыкального имущества» в частях.

Между нами говоря, этот начальник (уже Герой Советского Союза) фактически перепоручил мне — свою разведывательную работу, что я впоследствии не преминул ему высказать… За это вместо звания Героя СССР, с которым меня уже поздравляли однополчане, получил медаль «За боевые заслуги». Памятуя наставление Иосифа Сталина в 20-е годы, что не надо обижаться, если тебя не «включат в список награжденных», я вполне спокойно пережил и это, конечно не упустив случая назвать своего начальника трусом!..

Короче, вечером — под Новый год — на «плацдарме» решено было развлечь солдат и устроить комическое «обозрение» своими силами. Роль солдата «Фрица» поручили одному младшему сержанту — Михаилу Копнеру. Сам он был из евреев, но старшина его называл «Мишка Окопный» — просто и ясно.

Вы спросите: почему ему досталась роль Фрица? Объясняю: соседями их колхоза до войны были немецкие колонисты. И Мишка с детства слышал их язык. Поэтому в обозрении он должен был петь немецкую песенку. Ее начальные слова: «Ду, майн либер Аугустин!» (Ты, мой милый Августин!»).

Роста Мишка был ужасно незначительного, ну, просто от горшка — два вершка! В окопе, когда он стоял и даже поднимал руку, противнику его совершенно не было видно. А сердцем малорослый солдат навеки привязался к Марусе — нашей «почтово-телеграфной голубке» — девушке огромного роста и могучего телосложения. Когда они стояли рядом, так просто жутко было смотреть: не дай Бог, Маруся неловко повернется — все, конец, раздавит Мишку, как галчонка! А любила эта мощная и красивая девица своего героя больше жизни. За их свидания, даже в положенное на отдых время, всем — вплоть до командира нашего полка — влетало от дивизионного начальства… Но для любви не было никаких преград. И несмотря на заявления инструктора политотдела, что «во время боевых операций — нет места сантиментам», — любовь Маруси и Миши сияла, как ордена на славном знамени нашей дивизии.

Итак, наступило тридцать первое число. В два часа дня приполз на передовую сапер и сообщил Мишке, что ему «с родины» прибыла посылка. Это велела передать Маруся.

Комроты отпустил Мишу, напомнив, что ему выходить на сцену ровно в шесть часов, то есть, в восемнадцать ноль-ноль.

Мишка козырнул и пошел.

До почты было километра четыре, помещалась она у самой реки. Мишка добрался за час и, не стесняясь двух легкораненых, помогавших Марусе в разборке и доставке писем, расцеловался со своей любимой.

Посылка оказалась зашитым в мешок фанерным ящиком. Когда он был освобожден от внешней матерчатой оболочки, в нем оказалось все, что могла собрать мать за год недоеданий и лишений. Похожая на подковку, твердая, как подметка, армянская колбаса «суджук», домашний сыр, печеные крутые яйца, коробка американской тушенки, копченая вобла, залитая сургучом глиняная фляга, полная тутовой водки, а сверху всего этого великолепия — шесть конфет в разноцветных бумажках и плитка довоенного шоколада «Золотой ярлык».

Мишка хотел было заплакать, но удержался. Заплакала как раз Маруся, когда Мишка сказал, что оставляет мамину посылку ей, своей зазнобе. Девушка наотрез отказалась.

— Неси домой! — бормотала она. — У тебя там товарищи. Неси домой, Михаильчик!

— Нет! Это тебе, Марусенька.

Торг шел почти час. Наконец приняли мудрое решение: сладкое — Марусе, остальное Мишка уносил в роту. Прощались долго, поздравляя друг друга с наступающим. Маруся все заставляла Мишку съесть на дорогу конфетку, а он незаметно опустил в сумку Маруси кусок колбасы. Девушка хотела засунуть ящик снова в мешок, но Миша только махнул рукой и вышел.

Стало уже темнеть. С Вислы тяжелым одеялом полз густой туман… Он обогнал Мишку и пошел в наступление на немецкие окопы…

Солдат двигался сравнительно медленно. Ходу несколько мешал ящик под мышкой. Всякие думы лезли в голову: родная деревня, а в ней — родная мама, семья… Но не забыть бы слова песенки: «Ду, майн либер Аугустин!..» Вот же не повезло ему с концертом! Мишка мечтал спеть сегодня какую-нибудь красивую песню, а если она понравится, исполнить на «бис» всем известную. Он даже переделал для этого слова «на себя». Они прозвучали бы так:

А теперь придется на концерте бубнить — немецкую! И, громко напевая: «Ду, майн либер Аугустин, Аугустин, Аугустин!..», Мишка сбился с пути: кругом туман. Он метнулся — вправо, затем — влево. Наткнулся на стог сена, покрытый снегом… Четыре руки схватили солдата, одна зажала рот. Удар по затылку оглушит Мишку, судорожно прижимающего к себе мамину новогоднюю посылку.

Когда с его глаз сдернули повязку, а изо рта вытащили кляп, Мишка увидел, что стоит он, поддерживаемый двумя немецкими разведчиками, в каком-то блиндаже.

На стенах висели карты, помещение освещалось электричеством, накаты были пригнаны аккуратно: работа — добротная, солидная… Это первое, что отметил Мишка.

Перед ним за столом сидел белобрысый офицер. На петличках Мишка увидел две стрелки…

«Плохо! — подумал солдат. — Горю ярким пламенем: это — эсэсовец!»

Белобрысый начал сразу на довольно чистом русском языке:

— Номер дивизии! Номер полка! Номер батальона! Номер роты! Номер взвода! Воинская специальность! Фамилия, имя, отчество, год рождения!

Белобрысый говорил не спеша, а у Мишки молнией пронеслось в мозгу следующее: «Влип! Что делать? Если рассказать, ответить на его вопросы, значит — стать изменником Родины! Никогда! Ни за что! А если я ему совру, обману? Тогда — плен, лагерь, пытки, муки, смерть! А может, послать их?.. Тогда истерзают сразу полностью, а потом — выведут на мороз, разденут и будут голого обливать, пока я не превращусь в ледяной монумент! Но так хоть Маруся будет мною гордиться. Все! Принимаю решение: ни черта я им не скажу. Пусть делают, что хотят, пусть хоть изжарят живьем!»