Письма на волю

О, как мы все, политические заключенные, были благодарны МОПРу за благородную работу по оказанию помощи узникам капитала! Без этой помощи погибли бы еще сотни революционеров.

Казавшаяся издали мертвой, тюрьма не была «мертвым домом». А политзаключенные не представляли собой пассивной массы, покорно несущей свой крест. Они жили, боролись, отстаивая свои права и человеческое достоинство, учились — кто грамоте, а кто и другим наукам, отмечали революционные праздники. В тюрьме они вели горячие споры и дискуссии, издавали рукописные журналы, переписывали целые книги, изощряясь в изобретательстве, прятали в потайных местах полученную разными путями партийную литературу, стараясь перехитрить надзирателей, передавали на свободу «грипсы» (тайные письма). Таким путем пересылались и некоторые письма Веры. Регулярно мы перестукивались через стены, пели песни то унылые, то бодрящие, веселились, высмеивая начальство, или рассказывали арестантские анекдоты.

А если произвол тюремной администрации переходил границу всякого терпения, резко ухудшались условия — в камерах гудело, как в ульях. Через стены летели «телеграммы»-морзе, пересылались «грипсы». Тюремный партийный комитет обсуждал с делегатами камер формы протеста, наши требования. И когда решение было принято, из камеры в камеру передавалось: голодовка! В тюрьме раздавалось гневное, зовущее к борьбе пение «Интернационала». Это коммуна политзаключенных приводила в действие свое оружие — ненависть к врагу, железную волю к борьбе, организованность. Она в этот момент становилась грозной. Администрация хорошо это знала. Начинались мучительные дни голодовок — три, пять, семь, а иногда и десять. Люди теряли силы, изнемогали, но стояли на своем. Освобождались от голодовки совсем или начинали ее на несколько дней позже лишь слабые и больные, да и то по решению тюремного комитета. Нас поддерживали товарищи на свободе своей борьбой, протестом. И тогда мы побеждали.

Но случалось и иначе. Борьба есть борьба…

Так шли наши тюремные будни. Скучать было некогда.

Помню эти будни в белостокской тюрьме. Как и во всех тюрьмах, мужчины были строго изолированы от женщин. То крыло тюрьмы, в котором сидели женщины, находилось под прямым углом к мужским одиночкам. Через решетку можно было видеть друг друга. Кроме того, нас иногда выводили на прогулку на ту часть тюремного двора, которая находилась в прямоугольнике между одиночками и женским крылом. Тогда мы гуляли под их окнами. Из-за решеток женских камер показывались лица Веры и ее подруг — Елены, Любы, Анны и других. Несмотря на грозный окрик надзирателя: «Не высовывайся, зажми рот!» — подолгу задерживались у решеток. Проходя мимо, мы обменивались с ними отрывочными фразами, всматривались в близкие, родные лица, в так много говорящие глаза. Сколько сочувствия и тоски было в этих глазах! Держитесь, хлопцы! И мы держались.

Надо признаться, что наши политзаключенные женщины в белостокской тюрьме превосходили нас, мужчин, в выдержке, организованности и единстве. Там вместе с Верой Хоружей сидели Любовь Ковенская и член ЦК КПЗБ Романа Вольф. Они играли руководящую роль в жизни всей тюремной коммуны.

Женщины часто выбрасывали на прогулочную тропинку записку или письмо, облепленные для веса хлебом. Несколько раз писала мне и Вера. Случалось, что надзиратели замечали это. Тогда они набрасывались на поднявшего «грипс». Записка умело перебрасывалась нами из рук в руки. И, если нельзя было ее спасти, кто-либо проглатывал или уничтожал иным образом. Случалось иногда, что записка попадала в руки надзирателей.

Веру судили два раза. Первый раз в Бресте она привлекалась по процессу «31-го» вместе с Р. Вольф, З. Поплавским и др. Тогда она была осуждена на 6 лет строгого тюремного заключения. Второй раз — по процессу «133-х» в Белостоке, в апреле — май 1928 года.

«…Скоро у меня второй суд. Это будет очень большой, интересный процесс, — писала Вера. — Мой первый суд, о котором ты уже знаешь, был по сравнению с этим совсем маленьким и продолжался только восемь дней».

В процессе «133-х» в числе основных обвиняемых вместе с В. Хоружей были руководящие работники КПЗБ Я. Черняк (Аронштам), С. Скульский, Р. Вольф, Ф. Карловский, Л. Ковенская, В. Свежбинский, К. Басинский, З. Пилипенко, А. Захарьяш и другие.

С тех пор прошло 32 года. Но время не изгладило в моей памяти пережитое и перечувствованное в те напряженные дни.

Это был один из самых крупных судебно-политических процессов не только в Западной Белоруссии, но и в Польше. Он отразил период революционной борьбы трудящихся Западной Белоруссии в 1924–1925 годах под руководством молодой, только что созданной Компартии Западной Белоруссии. Проходил процесс с 17 апреля по 28 мая 1928 года в окружном суде в Белостоке. В Польше господствовала в то время фашистская диктатура Пилсудского.

В первый же день, как только надзиратели начали выпускать нас во двор для передачи полицейскому конвою, более двухсот оставшихся в камерах политических заключенных запели «Смело, товарищи, в ногу»…

В ногу, правда, нам идти не пришлось: ехали в закрытых каретках. А вот духом-то мы были крепки.

Белостокская тюрьма находилась в 2–3 километрах от города. Нас, обвиняемых, ежедневно под усиленным полицейским конвоем в закрытых каретках возили в центр города, в здание окружного суда.

Это было интересное зрелище. Впереди шла легковая машина с офицерами полиции. По бокам шоссе гуськом двигались конные полицейские с винтовками. Сзади — полицейское прикрытие на грузовой автомашине с ручным пулеметом. В каретку с политзаключенными также садились полицейские.

Улицы, по которым мы следовали, патрулировались усиленными нарядами полиции. Среди прохожих снуют шпики, зорко всматриваются в людей, в их жесты, прислушиваются к возгласам собравшихся на тротуарах и в подворотнях людей. А мы едем. Из кареток на русском и польском языках слышны звуки известных революционных песен — «Интернационала», «На баррикады», «Варшавянки». Полицейские бессильны заткнуть нам рот.

Помню такой случай. Наша мужская карета, идущая вслед за женской, остановилась из-за неисправности мотора. Полицейский конвой разорвался. Нас высадили и, окружив плотным кольцом конвоя полицейских с винтовками наперевес, повели пешком. Мы шли, плотно сгрудившись, сосредоточенные, готовые ко всему. Как только вошли в рабочие кварталы, запели революционные песни. Полиция металась в дикой злобе, но ничего сделать не могла.

Сотни людей высыпали на тротуары, выглядывали из окон фабричных зданий и домов, вышли на балконы. Они приветствовали нас взмахами рук и платочков. Группа политических заключенных, сопровождаемая полицейским конвоем, превратилась в революционную демонстрацию. Такого зрелища давно не видел даже видавший виды революционный Белосток.

Наши песни, бодрое настроение не могли не произвести впечатления даже на некоторых полицейских. Вера как-то рассказывала в зале суда, что в последующие дни песни в их каретке уже не вызывали протеста конвоиров. Такое поведение заключенных им даже импонировало. Когда наши женщины запели популярную в те годы (а теперь забытую) песню «Нас не сломит нужда, не согнет нас беда, рок всесильный не властен над нами», то звуки ее заставили прислушаться даже находившегося в каретке полицейского. Окрикнув для вида поющих, он потом слегка толкнул Веру локтем и тихо сказал: «Śpiewajcie, śpiewajcie jeszcze. Jaka ładna, psia krew, pieśń» [91]. Потом мы стали замечать, что полицейских конвоиров, к которым за долгие дни процесса мы привыкли, начали заменять. К нам приставили новую охрану, чтобы уберечь полицейских от влияния наших песен, речей и разговоров.

Правительство Пилсудского стремилось судебным процессом «133-х» терроризировать и запугать революционных рабочих и крестьян, скомпрометировать и опорочить в глазах широкой общественности КПЗБ как партию, доказать, что ее политика чужда интересам трудящихся, оправдать свою политику социального и национального гнета в Западной Белоруссии. Такую линию вела прокуратура и буржуазная пресса, называя наш процесс «ликвидацией» КПЗБ.