Мгновение - вечность

Но спокойствия в душе летчика не было.

После встречи с "мессером", доведшим его на виражах до изнеможения, до полной неспособности ворочать "ЛАГГом", выпадавшим из рук, и до такого ко всему безразличия, что он взмолился: "Только бы все это кончилось!" - после такой передряги что-то в нем надломилось. "Как обухом по кумполу", признавался он Свете, ей одной открываясь...

Свету, пока он перегонял "ЯКи", из БАО сплавили.

"Согласно приказу двести двадцать семь, - заявил ей комиссар батальона, беременность военнослужащих карается трибуналом, как членовредительство". Разговор происходил во время ночного привала на марше, когда батальон пылил от центральной переправы в сторону Житкура. Исчезновение Светы прошло незамеченным.

В том, как с ней расправились, крылась опасность и для него: летчик Лубок и боец стартового наряда Михайлова проходили в политдонесениях "в связке". "В. Лубок изнуряет себя этой "дружбой" с рядовой Михайловой", - писал комиссар полка. "Ты, Веня, с Барановым не задирайся", - осторожно советовала ему Света. "Отношения с командиром наладились, будь спок, - успокаивал ее Венька. - Между прочим, с Песковатки", - добавлял он значительно... Нигде так сладко им не жилось, как на окраине Песковатки, в шоферской кабине разбитого "ЗИСа". Кабина грузовика, снесенная взрывом на землю, была без стекол, с тугим пружинистым сиденьем. "Наш вигвам", - называла ее Света. Венька забирался туда сразу после ужина, Света, отрабатывая внеочередные наряды, появлялась позже. "Прошу, сударыня, - раскрывал он перед нею дверцу. - Куда прикажете?" - "В Сарапул, отвечала Света, расстегивая гимнастерку, неторопливо приготавливаясь к ночной езде. - К маме". Разносолы пятой нормы в виде колбаски и пахучих сыров теперь на ужин летчикам не подавались, они хрумкали огурцы, уминали хлеб с солью, принесенный Венькой из столовой. Звезды, не отделенные ветровым стеклом, смотрели на них прямо, выхватывая из пучины войны, страшной своей неотвратимостью.

Веньку она захватила "на шахте угольной", в донецкой "Коммуне "Степь", куда он в пору весеннего цветения прибыл на пополнение из сталинградского полка ПВО. "Сержант Гордеев? - переспросил новичка Баранов. - Звучит!" "Сержант Гордеич", - поправил он командира: сослуживцы, обходя фамилию, называли Веньку по отчеству... "Сержант Гордеич... Тоже неплохо", - оглядывал Баранов летчика: галифе с модным напуском, вшитый кант, офицерские сапожки... "Живем артелью, а хочешь селиться отдельно, - пожалуйста, твоя воля..." Венька вырастал в барачном поселке имени летчика Анатолия Крохолева, и отдельная светелка, и кто-то в ней, - может быть, настырная толстушка-проводница вагона, которым он ехал на фронт, или та, в старомодной шляпке с вуалью, несмело переступающая порог, - это мечтание, меняясь в деталях, тревожило его неотступно. "Я со всеми", - сказал Венька покорно. В холупе, куда привел его Баранов, на полу лежали матрацы, набитые соломой. Ему досталось место посередке, между Пинавтом и Мишкой Плотниковым. На рассвете раздался взрыв и задрожали стекла. Венька вскинулся, больше никто не поднялся. "Станцию бомбят, - определил на слух Пинавт. - До станции километра три..." Баранов, недовольно мыча, перевернулся, натянув одеяло на голову. Пинавт, прислушиваясь к гудению, стал угадывать разрывы. "Бах!" - взмахивал он рукой, и за окном гремело. "Бах!" - командовал Пинавт, и летчики, видя, каким могуществом наделен их маленький, голый по пояс, товарищ, сонно дыбились...

В первом же вылете зенитка изрешетила фюзеляж за спиной Веньки, но когда и как, он не понял. Стоянка сбежалась: "Врезал фриц!", "По касательной, по касательной...", "Залатаем к обеду, будет лучше нового!". Не вид драных пробоин, опоясавших кабину, но мысль о том, что все это после обеда повторится, ужаснула Веньку. "Подставили, - думал он, - если бы не вернулся, никто бы и не почухался..." И комбинезон ниже плеча был пропорот осколком, и гимнастерка задета... Вместе с жалостью к себе летчик испытал злость. Он не знал, на кого ее оборотить, - на румяного ли Баранова, на немца-зенитчика, управляющего счетверенным "Эрликоном", на механика, плохо выметавшего из кабины пыль... все ему было нехорошо. Приступы злобы искажали его остроносое лицо, он замыкался, уходил в себя с выражением человека, хлебнувшего уксуса. Однажды на взлете, когда весь свет был ему немил и он делал то, чему научен, плавно пуская машину с тормозов, он увидел впереди и сбоку солдатку с белым флажком стартера. Сделав флажком разрешительный жест, она опустила голову, потупилась. Не ведая, что происходит с летчиком, она ему не повелевала, а, скорее, отдавала честь, салютовала... И он в ответ улыбнулся и взлетел легко. На втором развороте, пристраиваясь к Баранову против солнца, ничего, кроме командирской машины, не видя, он забыл хор ангелов, прозвучавший в его душе... Потом он снова грянул в момент уныния... Так продолжалось до Новочеркасска, до аэродрома Хутунок, где повредившийся в уме воентехник гонял на штурмовике "ИЛ-2" по летному полю, - хвост трубой, в облаках пыли, - укладывая очередями из пулеметов и пушек всех, кто пытался накинуть на него смирительную рубаху... Спасаясь от безумца, он кинулся в капонир, и стартер Света, туда же загнанная, его узнала...

Поутру, садясь в кабину, он почувствовал запах полыни: букетик из серых степных трав был приторочен к борту белой киперной лентой. "Ты так улыбнулся", - вспоминала Света позже, в Песковатке, мелькавшие перед ней на взлете лица летчиков, однообразно отрешенные, с выражением готовности ко всему...

Песковатка, Песковатка...

Час назад Баранова и Амет-Хана послали на Нижне-Чирскую, где наблюдается активность тылов, возможна перегруппировка сил. Туда же, в интересах фронта, направлены опытные разведчики на "ПЕ-2".

Хорошему разведчику - хорошее прикрытие.

- Гордеич, - негромко окликнул тьму землянки адъютант, посланный с КП.

"Куда?" - обмер Венька в углу, на соломе, и медлил, страшась встречи с городом: на самый Сталинград, исхоженный Лубком в дни увольнений, его еще не посылали.