Господин Пруст

Из всех его знакомых он чаще всего говорил мне именно о графе Робере.

Однажды ночью, прервавшись на мгновение, словно бы расставаясь с этим персонажем в своем внутреннем странствии, он сказал, подразумевая де Монтескье и говоря как бы для самого себя:

—     Это самая суть моего дела.

Г-н Пруст всегда повторял, что с самого начала его привлекала личность графа.

Он познакомился с ним весной 1893 года в салоне г-жи Лемер. Тогда г-ну Прусту было двадцать два года, — графу, наверно, около сорока. За год до их знакомства он издал книгу стихотворений «Летучие мыши», о которой немало говорили. У г-на Пруста в большом черном шкафу хранился экземпляр с надписью автора. Я очень хорошо помню эту книгу, которую он часто вынимал, так же как и роман Поля Бурже, переплетенный в кусок ткани от платья Лоры Гайман. Он показывал ее мне и читал стихи. Это было роскошное издание в оригинальном переплете — зеленый шелк с золотом и силуэтами летучих мышей для соответствия названию книги.

Чтение этих стихов у г-жи Лемер стало целым событием, тем более что была приглашена уже известная актриса «Комеди Франсез», мадемуазель Барте.

—     Дамы млели от восторга и теснились вокруг графа среди роз г-жи Лемер.

Г-н Пруст тоже подошел с поздравлениями, но по его улыбке, когда он рас­сказывал об этом, я поняла, что ему для комплиментов понадобился весь его шарм. Но зато граф остался чрезвычайно доволен, и с тех пор у г-на Пруста уже не было никаких трудностей для встреч с ним. Но и сам г-н Пруст нисколько не скрывал своего живейшего стремления к этому знакомству.

Тогда была «эпоха камелии», и он старался расширить круг своего общения, часто посещал салоны г-жи Кэллаве, г-жи Строе, г-жи Доде и г-жи Лемер, но еще не вполне вошел в столь привлекательный для него аристократический Сен-Жермен. Зная его нетерпеливость, легко понять, что он употреблял для этого все доступные для него средства, а графа де Монтескье благодаря его родовитости и связям при­нимали во всех домах. Среди предков графа будто бы были даже короли Франции еще во времена Крестовых Походов, не говоря уже о маршале Монлкже, жестокости которого с протестантами описаны во всех исторических книгах. Кроме того, ему принадлежал замок д'Артаньян. Через свою тетку он состоял в родстве с принцами Караман-Шиме, и по этой линии столь увлекавшая г-на Пруста своей красотой гра­финя де Греффюль приходилась ему кузиной. Но он был известен и в литературных кругах, особенно по своей связи с поэтом Стефаном Малларме.

Все это я знала от самого г-на Пруста, но и сама чувствовала, что граф де Монтескье был одним из самых желанных знакомств. Только благодаря ему г-н Пруст смог приблизиться к графине де Греффюль. До того дня, когда граф у себя на приеме рекомендовал его своей прелестной кузине, он встречался с ней только на званых вечерах и их отношения оставались лишь обычным светским знакомством. Но после этого его стали уже приглашать к Греффюлям. Хотя он и не так часто бывал у них и не стал другом дома, тем не менее ему представилась возможность наблюдать вблизи то, что было необходимо для его книги.

Но в отношениях с графом де Монтескье дело не ограничивалось одной только пользой, которая вскоре отступила на второй план. Граф был весьма чувствителен к восхищению и собственной персоной, и своими стихами, но на просьбы о знаком­ствах чаще всего откликался с неохотой. Очень скоро привлекательность самого этого персонажа стала для г-на Пруста значить не менее, чем все остальное. И еще задолго до войны только это и оставалось единственно важным.

Их отношения были трудными и сложными. В мое время они уже перестали встречаться, но часто переписывались. Рассуждения г-на Пруста относительно графа свидетельствовали об их взаимном уважении и даже восхищении, но к этому, глав­ным образом со стороны г-на Пруста, примешивалась и немалая доля недоверия.

Граф де Монтескье был человеком очень высокой культуры, что всегда вос­хищало г-на Пруста, особенно его недюжинный ум, который, впрочем, «часто за­тмевался солнцем его тщеславия и гордыни».

—     В нем есть порода, аристократизм и дар слова, — говорил мне г-н Пруст.

Упоминал он и об его эпатажной элегантности — ему случалось одеваться во все белое с цветком вместо галстука, но с годами это отошло, и он носил только черное и серое, неизменно безупречного покроя.

Граф де Монтескье, со своей стороны, сразу же обратил внимание на г-на Пруста, хоть и напускал на себя вид снисходительного покровительства. Познако­мившись, они стали часто встречаться, и с течением лет уже граф в большей степени искал его общества. Думаю, г-ну Прусту это доставляло немалое удовольствие. Впрочем, как только он собрал все нужное для своего Шарлюса, мосты были сожже­ны, что, однако, происходило и во всех подобных случаях. Но пока у него сохраня­лась необходимость изучать свой персонаж, он шаг за шагом неотступно следовал за ним.

Мне кажется, у графа с течением времени мало-помалу стало возникать бес­покойство из-за мягко скрытного отношения к нему г-на Пруста — он чувствовал, что за ним наблюдают и его оценивают, и в то же время раздувался от непомерного тщеславия. Сначала перед ним был милый молодой человек, умный, внимательный и вежливый; потом он заметил в нем писателя, и, когда заходил разговор о книгах, граф стал ревновать к нему. Но, несомненно, в самом начале он поддался очарованию г-на Пруста и даже называл его «голубой птицей».

Когда г-н Пруст вынимал из шкафа томик стихов де Монтескье, то всегда читал их мне с некоторой иронией. А над его письмами он вообще смеялся, чуть ли не хо­хотал. Написанные красивым почерком на изящной бумаге, они были похожи на произведения искусства, а г-н Пруст отвечал ему на чем попало. Как-то раз, поставив кляксу, он сказал:

—     Тем хуже, но мы все равно отправим это в таком виде. Я слишком устал, чтобы переписывать. Вот увидите, он скажет, что мне недостает настоящего класса.

Как и всегда, г-н Пруст не ошибся. После смерти де Монтескье в 1920 году нашлись оба письма — и его, и г-на Пруста. Напротив кляксы граф написал: «кака». Такие слова странным образом преследовали его: в «Содоме и Гоморре» есть место, где Шарлюс долго рассуждал об отхожем месте, и навряд ли г-н Пруст сам все это выдумал.

В де Монтескье г-на Пруста привлекали и безмерно поражали чуть ли не до ужаса его заносчивость и злость. Он бесконечно рассказывал по этому поводу вся­ческие истории.

Для него наивысшим удовольствием было испортить вечер, все время оспа­ривая хозяйку дома. В этом он доходил даже до грубости и преднамеренных ос­корблений.

Из многочисленных примеров мне вспоминается его рассказ об одном званом обеде, где де Монтескье оказался по соседству с не понравившейся ему дамой.

—     Можете себе представить, Селеста? Когда в самом начале обеда гости попритихли, взявшись за вилки, раздался громкий голос г-на де Монтескье, обра­тившегося к хозяйке: «Мадам, как только вы могли посадить меня рядом с такой уродиной?» Хозяйка дома не знала, что делать и что отвечать, а соседка графа с удовольствием исчезла бы под стулом, но было бы лучше всего, если бы на стол рухнула люстра. И, самое худшее, для всего этого не было ни малейшей причины.

Несчастная соседка принадлежала к его кругу и никогда не сказала ему ничего, кроме любезностей и комплиментов.

Как ни странно, даже в своей грубости он сохранял манеры знатного вельможи, и все подобные выходки сходили ему с рук. Воцарилось неловкое молчание, гости уткнулись носами в тарелки, и весь стол сложился наподобие закрывшегося цветка. Потом разговоры возобновились — и тем более оживленно, что каждый хотел как-то сгладить случившееся. Но никогда, совершенно никогда я ни у кого не встречал столь безнаказанной наглости.

В другой раз г-н Пруст рассказал мне такой случай про де Монтескье: он сел в трамвай вместе с одной дамой, против которой у него был зуб, и внезапно открыл бывшую у него в руках коробку, где сидела ядовитая змея. Бедная женщина чуть не лишилась чувств, а граф от души хохотал своим пронзительным смехом.