Господин Пруст

Откладывая письмо, он сказал:

—     Не знаю, с чего он вообразил себе все это.

—     А я, сударь, сомневаюсь, что он так уж ошибается. Вы не находите здесь некоторые аналогии?

Улыбнувшись, он ответил:

—     Во всяком случае, очень жаль, ведь мы были так близки. Я напишу ему.

И, действительно, послал герцогу длинное письмо, но тот ничего ему не отве­тил. Когда я встретила Луизу де Морнан уже после смерти г-на Пруста, то рассказала об этом инциденте, который оказался для нее совершенной новостью: как ни странно, герцог не проронил ей по этому поводу ни полслова. Она сказала мне:

—     То, что Луи (так звали герцога) ничего не ответил и не стал мириться, это меня ничуть не удивляет. Он был очень мил и великодушен, я никогда не могла ни в чем упрекнуть его. Но ведь он и не отличался особенным умом.

Думаю, ее слова совпадали с мнением г-на Пруста. Он больше уже никогда не видел герцога, но, впрочем, нисколько не жалел об этом. С ним все было покончено.

Меня всегда удивляло — и это связано с уже сказанным о дружеских чувствах г-на Пруста, — что он не особенно заботился о том, как чувствуют себя люди, узнавая себя в его персонажах, хотя, мне кажется, это не было ему совершенно безразлично, и он все-таки сожалел, если им бывали недовольны.

Единственный раз, когда я видела его взволнованным, дело касалось Лоры Гайман. Он получил от нее письмо, в котором были и гнев, и печаль: их общий друг «Коко» де Мадразо объяснил ей, что она изображена в «Сване» как Одетта де Креси.

Я уже говорила о весьма высоком мнении г-на Пруста о ее уме и их старинной дружбе, и о том самопожертвовании, с которым она относилась к своему сыну. Он не прочел мне ее письмо, а только пересказал, добавив:

—     И вправду очень неприятно, что она вообразила все это.

—     Она не права, сударь?

—     Во всяком случае, мне не хотелось возбуждать в ней такие мысли и тем более сердить ее. Это до крайности неприятно.

Он долго размышлял в одиночестве, потом позвал меня.

—     Я прочел в газетах, что Лора Гайман занялась скульптурой и делает очень милые статуэтки, а теперь устроила даже выставку. В последнем номере «Вог» есть и фотографии. Будьте добры, купите его. Я чувствую, что она недовольна мной, и мне хотелось бы повнимательнее рассмотреть эти снимки. А потом я попрошу о встрече, чтобы рассеять недоразумение.

Я принесла журнал, и мы стали вместе разглядывать фотографии. Он сказал мне:

—     Слава Богу, очень хорошие, а то я не смог бы солгать ей.

Г-н Пруст поехал к Лоре Гайман и вернулся от нее успокоенный и торжест­вующий. Он просто сиял и, рассказывая, едва сдерживал распиравшее его удоволь­ствие.

—     Дорогая моя Селеста, как я рад! Все улажено. Да, я просто в восторге. Мне удалось доказать ей, что надо уметь читать, а многие люди воспринимают только отдельные слова, но плохо понимают смысл. Теперь она убеждена, что ее никоим образом нет в этой книге. Мы расстались друзьями, и она была очарова­тельна. У нее достаточно тонкости и ума, чтобы понять суть дела, а то мне была уж слишком тягостна наша размолвка.

Часто я спрашивала себя, доставляют ли ему еще хоть какое-то удовольствие встречи с людьми только ради них самих. Несомненно, во времена «камелии» его чрезвычайно увлекала светская жизнь. Но, полагаю, это совершенно исчезло за по­следние десять лет отшельничества. Покончив с охотой за персонажами, он распро­стился и с их прообразами. По его внезапным побуждениям встретиться с Таким-то и Таким-то я могла проследить за продвижением целых глав, а когда он отменял свои визиты и переставал писать некоторые письма, можно было сказать: «Ну вот, и еще порция страниц завершилась».

Вспоминаю о представившейся ему возможности познакомиться с королевой Румынии, большой почитательницей его  книг.  Королева остановилась у княгини Сузо, которая известила  г-на Пруста, что монархиня очень хочет его видеть. Но только «она рано ложится. Поэтому, дорогой Марсель, сделайте над собой усилие и не приезжайте слишком поздно».

Когда в тот вечер после кофе надо было уже одеваться и ехать, он зовет меня и говорит:

—     Дорогая Селеста, я устал и, пожалуй, не поеду к королеве.

Я принялась уговаривать его, что он обещал и его уже ждут, и это будет не­ вежливостью и к княгине, и к королеве.

—     Сударь, надо поторапливаться, иначе к вашему приезду она будет уже в постели, как сказала княгиня.

Посмеиваясь, он ответил:

—     Так тем лучше! Видите, все-таки я прав?

Я продолжала настаивать, он не соглашался:

—     Поймите же, Селеста... Все королевы у меня и так уже были, пусть не­ коронованные.

Он, несомненно, имел в виду графиню Греффюль, г-жу де Шевинье, г-жу Стендиш и некоторых других.

Но, конечно, все-таки поехал, как иногда случалось, с галстуком, запачканным зубным порошком, и по этому поводу ответил мне, что это не имеет никакого зна­чения, ведь его приглашают не ради галстука. Возвратился он нельзя сказать чтобы безумно осчастливленный, хотя и был польщен словами королевы о его книгах.

То же самое было и с Хиннисдэлями, к которым он довольно часто ездил в 1920-1921 годах. Они интересовали его прежде всего тем, что оставались ужасно чопорными посреди всех перемен в обществе после войны, хотя, несмотря на все это, и им приходилось открывать свои двери таким людям, которых в прежние времена они не пустили бы даже на порог. Я уже говорила, как он удивлялся и осуждал их, узнав, что они не только не принимали писателя Рамона Фернандеса, но даже по­зволяли ему ухаживать за их дочерью Терезой. Мадемуазель Хиннисдэль очень ин­тересовала его; думаю, он даже изучал ее.

—     Она единственная, кого я знаю из их круга, кто умеет исполнять совре­менные танцы с совершенной грацией.

Не поручусь, что она не попала в последние варианты персонажа Альбертины.

Однако, начиная с какого-то момента, о Хиннисдэлях уже и речи не было, как, впрочем, и о госпоже де Греффюль, госпоже де Шевинье, госпоже де Беродьер, о Луизе Морнан и о многих других.

Только в молодости г-н Пруст усердно посещал всех их. Уже перед войной, по его словам, он встречался с людьми — так сказать, слоями — в зависимости от своих интересов, то есть для книги. Он сделал выбор в пользу торжественных дней, когда блистало общество его персонажей: большой званый обед, праздничный бал, га­ла-представление в Опере. Он пускал в ход свой зонд, чтобы достичь полноты соб­ранной коллекции, и говорил:

—     Боже мой, скольких людей надо перетерпеть ради кого-то одного, вы­ходящего за рамки обыденности.

Но, уловив такой персонаж, он обхаживал его со всех сторон, искал, через кого можно было бы подступиться к нему, не внушая подозрений, будто сам хочет по­добного знакомства, а чтобы все это имело вид «случайной встречи», он даже начи­нал с кого-нибудь из близких персонажа, вовсе для него неинтересного. Наводя разговор на нужного человека, спрашивал: «А вы хорошо его знаете? И часто види­тесь?..» И так далее, пока ему не предлагали устроить желаемую встречу. Так он и вел свою линию и всегда достигал цеди. Время от времени г-н Пруст говорил мне:

—     Вот уже два года, как я не подавал о себе никаких признаков жизни Та­кому-то, но теперь мне хотелось бы повидаться с ним. Я думаю вот что: позвоните нашему общему знакомому г-ну X. и попросите его о встрече, а там можно будет кое-что придумать.

Но обычно все устраивалось или «телефонажем», гак мы говорили, или даже просто запиской нужному человеку.

Еще до войны он сделал такой обходной маневр через графа Робера де Мон­тескье, чтобы познакомиться с одним из самых знаменитых денди того времени, маркизом Бони де Кастелланом, и не только потому, что ему хотелось дополнить новыми чертами своего кавалера де Сен-Лупа, на которого среди прочих его уже вдохновили Гастон де Кэллаве и Бертран де Фенелон. Но он чуял вокруг маркиза целое гнездо персонажей и особенно его тетку, которая вместе с госпожой Лемер воплотилась в оригиналку-аристократку и художницу г-жу Вильпаризис.