Господин Пруст

И какой тогда может быть смысл в том, что, к примеру, в герцогине Германт находят черты и графини Греффюль, и г-жи Строе, и графини де Шевинье, и еще десятка других женщин? Какое значение все это будет иметь через сто лет, и кто тогда будет помнить об этих дамах? Но зато герцогиня Германт и другие персонажи останутся навсегда живыми в его книге для все новых поколений читателей.

В последние два года, когда мы переехали на улицу Гамелен, на углу улицы Лаперуз жила в особняке одна светская дама. Она держала дом на широкую ногу, но отличалась некоторыми странностями — например, в 1920 году продолжала оде­ваться, как королева Александра, жена английского короля Эдуарда VII, который тогда уже десять лет как умер, да еще и прошла война со всеми ее переменами.

Дама была очень красива и во всех мелочах очень элегантна, но чрезвычайно старомодна, например, своими громоздкими прическами. Г-н Пруст знал ее, кажется, через графиню Греффюль, и его просто зачаровывали эти наряды. Ее племянница жила у нее на положении дочери, сама она не имела детей, и, как г-н Пруст, смеясь, рассказывал мне, племянница неумеренно восхищалась им и говорила, что если не сможет выйти за него замуж, то у нее останется только один выбор — знаменитый органист Видор, который был намного старше ее. Она и в самом деле вышла за него, и он переселился на улицу Лаперуз. Из окна нашей кухни была видна их столовая, где происходили помпезные трапезы. Я рассказала об этом г-ну Прусту, и он попросил меня при первом же случае предупредить его. Два или три раза он приходил взгля­нуть на это зрелище, и по его виду я поняла, что ему интересен тщательный рас­порядок сервировки и подачи блюд, канделябры и посуда, а также поведение сидя­щих за столом. И все это, как при вспышке молнии, запечатлевалось в его голове.

А саму эту даму он использовал в своей книге для описания туалетов прин­цессы де Германт, особенно на праздничном приеме в Опере, где ее скромный наряд так контрастировал с драгоценностями и перьями ее невестки. Кроме того, еще в некоторых местах он вставил кое-какие детали убранства стола.

Но какая польза, не считая светских сплетен и пересудов, если станет известно, что этой дамой была старинная приятельница короля Эдуарда VII, г-жа Стендиш?

Пусть г-н Пруст позаимствовал кое-что из ее нарядов — значит, это соответствовало его представлениям о принцессе де Германт, и выведенная им особа это уже никак не г-жа Стендиш, а именно сама принцесса. Только это и имеет значение.

Суть в том, что его вовсе не увлекала игра в списывание портретов с натуры. Когда-то существовал знакомый ему мир, который распался и стал чем-то совсем иным. Я уверена, что с самого начала он предвидел все это и хотел описать, как мо­ралист, в своих романах со всеми человеческими ухищрениями, всеми красотами и всеми нелепостями. Его суждения были ужасны, он предвидел неминуемый крах — таков смысл его романов. И если люди не видят этого, значит, они так ничего и не поняли.

Все его встречи нужны были только для работы ума, чтобы возвещаемое про­рочество оказалось наиболее достоверным.

Открыто он никогда не говорил об этом, а только своими обычными полуна­меками:

—     Сегодня я был у такого-то и к своему удивлению встретил там г-жу X. Меня поразило, что теперь в этом Доме принимают ту самую особу, которую прежде не согласились бы видеть у себя ни за какие блага мира.

Он даже не сказал, что в этом есть знамение времени, хотя оно и угадывалось по одному только его взгляду, устремленному в прошлое.

Очень редко, но иногда г-н Пруст просил принести ему «Готский Альманах». Его интересовали девизы, брачные союзы и судьбы аристократических фамилий. Здесь не было ничего от тщеславного любопытства светского человека — он только прослеживал и разрастание, и упадок аристократии.

Естественно, ему хотелось, чтобы все персонажи были идеально выписаны. Именно поэтому он одевал и причесывал их по реальным образцам, взятым из жизни, но никогда не злорадствовал над их изъянами.

Г-н Пруст знал, что светская жизнь убивает его, но все-таки находил для нее внутренние силы. Однако она в то же время и возбуждала как юношу, спешащего на любовное свидание. Он был болен, но все-таки тешился надеждой извлекать из своих визитов то, что ему было необходимо. И если иногда получалось именно так, как он хотел: приятная встреча, удачная поездка — то и возвращался он довольный, помо­лодевший, не чувствуя усталости. Несомненно, это поддерживало его. Он мог радо­ваться и встрече с человеком, и тому, что удалось разузнать про какой-нибудь дом: какие в нем произошли перемены или, например, сохранилась ли еще старая крыша и сколько осталось прислуги по сравнению с той эпохой, когда он сам бывал там.

Одно время ему не давала покоя шляпка, которую он когда-то, уже очень давно, видел на графине де Шевинье:

—     Как она была красива! И всегда носила великолепные шляпы. Особенно помню одну, с васильками и маками; и еще была шапочка, украшенная пармскими фиалками.

Он спросил меня:

—     Как вы думаете, она могла сохраниться у графини? И можно ли попро­сить показать ее?

—     Ах, сударь, со времен прогулок в колясках по Булонскому Лесу моды сильно переменились. Если бы такая знатная и элегантная особа, как г-жа де Шевинье, вздумала хранить все свои шляпки, у нее скопилась бы целая гора коробок!

Но он все-таки не успокоился до тех пор, пока не узнал об этом у самой г-жи де Шевинье.

Следует сказать, что в молодости г-н Пруст испытывал к ней чувство даже большее, чем восхищение, — того же рода, как и к госпоже Греффюль, ради взгляда на которую выстаивал на лестнице в Опере. А госпожой де Шевинье он любовался на Елисейских Полях, на углу авеню де Мариньи, когда она проезжала в своем экипаже. Он рассказывал мне:

—     Я чувствовал себя на верху блаженства.

Он даже подходил к ней, не умея еще сдерживать свои чувства. Но прием был леденящим. Потом он встречал ее только в свете; ей, несомненно, все-таки льстило внимание этого молодого воздыхателя.

После встречи по поводу той самой шляпки с пармскими фиалками, которая преследовала его, он возвратился буквально уничтоженный. В ответ на его вопрос она сказала только:

—     О, Марсель, через столько лет, как вам только пришло это в голову?..

Рассказывая, он попросил меня достать ее фотографию, на которой она все еще блистала красотой. Потом сказал:

—     Это была гордая женщина, настоящая красавица. А сегодня я увидел старую седую даму с хриплым голосом и орлиным носом. Она вязала, сидя в шез­лонге, рядом с внучкой.

Его голос был бесконечно печален. Тогда еще шла война. Потом он виделся с ней. Несколько раз, в том числе вместе с Жаном Кокто, который жил в ее доме на улице Анжу. На этом все и кончилось. Она осталась у него только среди образов прошлого.

Аля герцогини де Германт он взял от нее походку и туалеты, а грациозность шеи и изящество — у графини де Греффюль. Ум его герцогини можно скорее при­писать госпоже Строе. Говоря об этих трех прообразах, он четко проводил различие между ними.

Хотя г-н Пруст и не скрывал своего весьма сильного чувства к госпоже де Шевинье и в прошлом не переставал восхищаться ею, это не мешало ему вполне трезво смотреть на нее. После того, как он надписал ей свою книгу — думаю, это были «Германты», — г-н Пруст со вздохом сказал мне:

—     И подумать только, ведь она так и не поймет, что эти страницы напол­нены ею.

Это было в своем роде указание на один из ключиков.

Иногда я, так сказать, слегка припирала его к стене. Например, когда он по­ссорился с герцогом д'Альбуферой, тот прислал ему длинное письмо, наполненное упреками, которое г-н Пруст тут же прочел мне. Герцог страшно рассердился на то, что узнал себя в кавалере де Сен-Лупе, особенно там, где он спорит с актрисой, — это описано, если не ошибаюсь, в «Содоме и Гоморре». Несомненно, такая сцена весьма напоминала то, что бывало у него с Луизой де Морнан, о чем был осведомлен и г-н Пруст.