Раскрепощение

Но пока до того еще далеко — до клейма, до тюрьмы, до апреля 1985 года... Ивану Никифоровичу 47 лет, он в самом расцвете сил — крепкий, полный, подвижный, горячий, лысая голова его блестит на солнце, как дыня; в поле, среди разворотливых, улыбающихся ему загорелых хлопцев, он чем-то напоминает сечевика-запорожца... И не даром: родился поблизости от Запорожья, в Херсонской губернии, в селе Музыковке, в крестьянской семье, отец ходил в батраках, служил по найму... Родился же Иван Никифорович в 1917 году, то есть в том самом, когда брошенный большевиками лозунг «Земля — крестьянам!», наряду с «Мир — народам!» и «Вся власть — Советам!», привел к победе Октября.

Дальше — наступление Антанты, колчаковщина, деникинщина, военный коммунизм, стремительный рывок — от безграмотной, голодной, с прямыми остатками крепостничества деревни — в сен-симоновский рай, в коммуну. Не слишком быстро, но здраво рассуждавшие мужичьи головы не склонны были к метафизическим парениям, к социологическим метафорам — земля была обещана, крестьяне желали ее получить. Через бунты и восстания, через Кронштадтский мятеж страна пришла к нэпу. «Мы учащиеся у крестьян, а не учителя их... Задача здесь сводится к тому, чтобы учиться у крестьян способам перехода к лучшему строю и не сметь командовать!» Страна выстрадала истину, заключенную в этих ленинских словах...

И потом, когда слова эти были перечеркнуты «верным ленинцем», а те, кто шел с Лениным, брошены в тюрьмы и расстреляны после мастерски, театрально разыгранных «процессов», крестьянская мечта о своей земле продолжала жить. Своя — отнюдь не всегда означало частная: и общинная — тоже была своя; и обрабатываемая совместно, на добровольных, договорных кооперативных началах — тоже; не своей она сделалась, когда появились жаждущие командовать. Для них командовать и значило управлять. Они считали землю — своей, крестьян — своими, государство, созданное миллионами, трудом и кровью миллионов,— своим государством... Среди тех, кто с этим не соглашался, был Иван Никифорович Худенко.

Он мечтал, чтобы все были сыты. И верил, что добиться этого можно только свободным трудом свободных людей на свободной земле. Он не был парящим в горних высях теории прекраснодушным мечтателем. Он был финансистом. Бухгалтером. Экономистом. В те самые годы, когда вся страна рукоплескала челюскинцам, когда мальчишки бредили дрейфом на льдине у Северного полюса и чкаловскими беспосадочными перелетами из одного полушария в другое, крестьянский парнишка Ваня Худенко закончил кооперативный техникум и, направленный на работу в совхоз, в семнадцать лет засел за дебет-кредит. Потом была армия. Финская кампания. Отечественная война. И опять — ничего романтического. Армия — не только всполохи «катюш», идущие в наступление танки,, армия — это еще и сложнейший, не допускающий осечек хозяйственный механизм. Там, внутри этого механизма, набирался опыта лейтенант, а к концу воинской службы, то есть к середине пятидесятых годов — всего лишь капитан Худенко: других званий ему не присваивали, за плечами у него не было ни института, ни академии — всего-навсего кооперативный техникум...

Дипломы давно заменили у нас талант, слова «всеобщее обязательное» вытеснили слово «самородок»... Татьяна Гавриловна, вдова Худенко, рассказывала мне: «Бывало, сидим, смотрим телевизор, вдруг кто-то выступает по хозяйственным вопросам. Иван Никифорович тут же за карандаш, все цифры запишет, пересчитает — и потом свое мнение шлет: это, мол, верно, а это — неправда, вранье! Он цифры любил, только чтоб честные... А если нечестные, так просто страдал!..»

И еще:

— Он непорядка не терпел... Говорил: добро у нас под ногами валяется, а мы его топчем...

И еще:

— Дай человеку свободу,— говорит,— так он горы своротит!.. Очень в свою систему верил. Только через нее можно наше сельское хозяйство переменить, так считал...

Я сидел у Татьяны Гавриловны, она успела отдохнуть после ночного дежурства и — невысокая, крепенькая, с добрым, еще и сейчас красивым лицом — показывала мне документы, вырезки, поила чаем с лимоном. По пути сюда прикапливал я, по журналистской привычке, подробности, которые после, возможно, пригодятся. Скажем, такая: дом, где жил Худенко и где по-прежнему живет его вдова,— двухэтажный, с толстыми кирпичными стенами, старой алма-атинской постройку— в двух шагах, через дорогу, от дома, где жил Иван Петрович Шухов. Близкие души, близкие судьбы, а теперь к тому же оказывается — и жили рядом... Или такая «деталь»: около, рукой подать — школа № 120. В то лето, когда Иван Никифорович уже сидел в тюрьме, в Алма-Ате проходил громкий, взволновавший весь город процесс: ученики этой школы обвинялись в убийстве. Суд оправдал ребят. Однако по ходу расследования не у меня одного возникло немало тревожных, безответных тогда вопросов, связанных с молодежью, настроениями, с которыми выходила она из стен школы в большой мир... Но разве не в этом «большом мире» в то именно время разворачивалась драма Худенко?.. Можно не видеть огня, но слышать запах гари. Ребята чутко ловили эту гарь. Где горит, что горит — они не знали, но запах, от которого не было спасенья (разве что дышать перестать!), сигнализировал: горит, горит!..

Я читал поблекшие листки с написанной от руки автобиографией Ивана Никифоровича, предназначенной для каких-то служебных нужд, читал и совершенно потрясающий, перевернувший мне душу «документ», хотя тут бы нужно приискать другое слово, но об этом позже... А сам все думал: отчего?.. Да, происхождение... Профессиональные знания... Стечение обстоятельств... И все-таки — отчего именно он, Иван Никифорович Худенко?..

И вот, когда я уже прощался с хозяйкой, в прихожей, у вешалки, я что-то брякнул такое — о квартире, уюте, и Татьяна Гавриловна, окинув потеплевшим взглядом скромное, немного старомодное убранство комнаты, видное сквозь распахнутую дверь, сказала:

— Мы тут, в этом доме, с 1957 года, как в Алма-Ату приехали. Ивана Никифоровича в министерство сельского хозяйства пригласили, вот и дали — на первое время, однокомнатную... А год спустя предложили другую, на улице Ауэзова, только-только дом построили. Пошли посмотреть — что же, хорошая квартира: две комнаты изолированные, кухня... Как раз для нашей семьи, мы вчетвером, с сыновьями, жили — чего еще хотеть?.. А возвращаемся, к своему дому подходим, а у нас внизу, может, заметили — подвальный этаж, там сейчас какие-то конторы располагаются, а тогда — люди жили: керогазы, пеленки, дышать нечем, детишки один на другом — в окошки выглядывают, глазенки вровень с тротуаром... Иван Никифорович посмотрел-посмотрел на этих детишек и говорит: — Не нужно нам другой квартиры, и в этой проживем. А то — перед людьми будет совестно...— Так вот и прожили все годы, отсюда его и забрали...

И в этом, думаю я, главное: ему было бы совестно, проживи он свою жизнь иначе. Совестно. Все остальное — потом...

В начале была СОВЕСТЬ.

И потому на пятом десятке лет, то есть как раз в то время, когда настает момент золотого равновесия между «могу» и «хочу» и уже никто не бросается, как в юности, очертя голову, в рискованные предприятия, не имея солидной гарантии успеха,— выйдя на гражданку с отличным послужным списком, будучи директором крупного совхоза, имея отличную репутацию плюс немалую зарплату, Иван Никифорович Худенко бросает вызов существующей системе хозяйствования, государственной структуре, привычному шаблону мысли.

В процессе эксперимента было доказано, что на той же земле, теми же руками, с той же техникой можно поднять производительность труда не на несколько процентов, не в полтора или даже в два раза — в 20 раз! — в расчете на одного работающего.

Чудо?..

Еще бы!

Хотя — какое же чудо, если все как было, так и осталось: земля, люди, механизмы... Все, кроме организации труда! А ведь в основание предложенного Худенко безнарядно-звеньевого метода положен попросту здравый смысл — и ничего больше! И если уж о чуде, так подлинное чудо (от слова — «чудовищно»!) — существование той системы труда, которая столько лет сдерживала развитие нашего сельского хозяйства, да что там — сдерживала: и сейчас, в 1988 году, продолжает держать его на уровне 15 % производительности сельского хозяйства в США!..