Воспоминания о Тарасе Шевченко

целью. Но я старался быть как можно приветливее. Юнкер рассказал несколько анекдотов,

давно уже известных, и когда не оказалось более рому, он, громко кликнув номерного,

приказал подать еще графинчик. Мне это не понравилось, и смущал меня не лишний

полтинник, но перспектива сообщества с неизвестным господином, который с окончанием

второй порции рома мог сделаться невыносимым. Напившись чаю, юнкер отозвал Шевченка

в сторону и что-то шептал минуты две, потом раскланялся и вышел.

— Дай мені три карбованця (рубля), — сказал мне несмело Тарас, смотря на меня с

своей добродушной улыбкой, и по лицу видно было, что он готов рассмеяться.

— Вероятно, тому? — спросил я тихо, указывая на дверь.

Он махнул рукою. Я достал денег. Шевченко взял шапку и вышел. Возвратясь, он

рассказал мне, что юнкер, войдя к нам в № и отрекомендовавшись, признался ему, что

проиграл казенные деньги и просил одолжить ему пять рублей, не пополнив которых, он

мог ожидать больших неприятностей. Тарас Григорьевич по мягкосердию тронулся его

положением как молодого мальчика и обещал по-/114/мочь, пригласив напиться чаю. Но

когда гость, осушив графинчик рому, потребовал другой, то, несмотря на это похвальное

служение Бахусу, Тарас решился уменьшить пожертвование и дал три рубля, примолвя мне

только шутливо, чтоб я не рассказал В. А. Закревскому, который мог обидеться за такое

равнодушие к истинному мочемордию. Он никогда не отказывал просящим, и бывали

времена, когда у нас общий капитал понижался до нескольких гривен. Тарас Григорьевич

брал всегда мелкую монету для раздачи милостыни. Участье к нуждам и беде других

приводило его иногда к самым наивным сценам, и это еще более располагало каждого к его

личности. Иногда, впрочем, после наглого обмана, вытаскивавшего у него последние

деньги, он сердился и давал слово быть осмотрительнее; но какая-нибудь новая

попрошайка, искусно скорченная мина, жалобный голос — и Тарас не выдерживал.

Разумеется, уважая подобное направление, я никогда не говорил ему об этом, потому что не

110

производить же следствия, стоит или не стоит подать милостыню; но многие знакомые из

участия советовали Шевченко беречь свои финансы.

— Я і сам знаю, — отвечал он, — та нехай лучче тричі одурять мене, а все-таки

учетверте подам тому, хто справді не бачив, може, шматка хліба.

Мы в Нежине не скучали, но, несмотря на всеобщее радушие, на присутствие

прелестной М. С. К[ржисевич], известной тогда красавицы в Малороссии, кружившей всем

головы, решились оставить город, в котором не было дела, и поселиться в Чернигове, где

имелись в виду интересные древности. После бала, в субботу, полусонные выехали мы из

Нежина и прибыли на другой день под вечер в Чернигов. Надремавшись в дороге, мы уже

не ложились спать, а, пообедав, отправились в благородное собрание, где с утра еще

собрались на folle journée 1. Нам чрезвычайно интересно было войти в общество, где не

предвиделось ни души знакомой, и Тараса в особенности занимала мысль — не пристанет

ли к нему кто-нибудь за шапочку. Никто, однако же, не пристал, я неожиданно встретил двух

старых товарищей, и скоро весть о Шевченко разошлась по зале. Но Тарас Григорьевич,

познакомясь с несколькими своими почитателями, вскоре уехал, и они где-то провожали

масленицу. Я оставался в собрании до конца. Общество было небольшое, но приятное, за

исключением немногих личностей, которые обыкновенно водятся во всех городах и служат

необходимой принадлежностью каждого собрания. На другой день я проснулся первый, не

думая будить товарища, сделал себе чаю и, не помню уже отчего, мне пришла фантазия

описать в стихах вчерашний бал, дав название цветов и растений всему прекрасному полу.

Когда проснулся Шевченко и я прочел ему свое стихотворение, оно понравилось ему до

того, что, заставив меня повторить, он тотчас же присел к столу, взял карандаш и на полях

сделал иллюстрацию, сколько мог запомнить иную личность. Разумеется, сходства не было,

потому что в час времени не мог же он разглядеть незнакомых физиономий; но было много

комизма в фигурах иных растений, особенно смешно вышли капуста, пион, морковь и т. п.

Тарас Григорьевич необыкновенно усердно занялся делом и принял его близко к сердцу.

1 Торжества (франц.). /115/

— Ось знаєш що, — сказал он, — ось перепиши лишень начисто і зостав мені більш

місця — я гарненько ілюструю.

Пока он пил чай, я переписал стихотворение, а к обеду была готова мастерская

иллюстрация, которая долго сохранялась у меня, но в прошлом году утрачена вместе с

другими интересными для меня бумагами.

Проведя вечер у новых знакомых, Шевченко на другой день поехал в Троицкий

монастырь к преосвященному просить позволения срисовать древнюю утварь, но скоро

возвратился, получив разрешение приступить с четверга — не помню уже вследствие какой

причины. Нас посетили несколько человек, и один из них, заметив уголок

иллюстрированного бала, вытащил его из-под бумаг и, прежде чем я успел заметить это,

начал читать вслух. Скрываться не предстояло возможности. В стихотворении не имелось

ничего оскорбительного, а тем более не было выставлено ни одного имени, при том же в

конце второй недели мы собирались выехать из Чернигова, и волей-неволей нескольким

человекам сделались известными наши невинные проделки. Разумеется, все находили

забавным, кое-что верным, в особенности хвалили мастерской карандаш, и тут же мы

узнали многие интересные подробности. Тарас Григорьевич напомнил, однако же,

посетителям украинскую пословицу: «своя хата покришка», которой есть равносильная и на

русском: «из избы сору не выносить». Нам дали слово. Под вечер к нам заехал один из этих

господ и убедительно начал просить позволения взять на полчаса листок с тем, что, кроме

его жены, никто не увидит. Мы подумали; потом, решив, что нам, как перелетным птицам,

111

через несколько дней приходилось оставить город, может быть, и навсегда, рискнули

исполнить желание доброго человека, показавшего такое расположение» и хлопотавшего об

облегчении приступа к занятиям для Шевченко. Я отдал листок.

— А він збреше, — сказал мне Тарас по уходе посетителя, — не самій тільки жінці він

його покаже... Та дарма!

Действительно, он не ошибся. Листок был возвращен нам уже на другой день, побывав

в нескольких домах и произведя противоположные эффекты, как и надо было ожидать. О

последствиях мы скоро были извещены, и Тарас Григорьевич так смеялся, как я редко

помню.

— Буде тобі, — говорил он мне, — як розходяться морква та капуста.

Надобно же было случиться, что в Чернигове, во-первых, нашлось довольно

древностей, которые нужно было срисовать, во-вторых, Шевченко получил просьбы снять

несколько портретов. Таким образом, неожиданно остались мы в городе, в котором по

нескромности одного индивидуума часть общества была вооружена против нас, и хотя,

повторяю, ни в стихотворении, ни в иллюстрации не было ничего оскорбительного, однако

положение наше не могло назваться спокойным, если принять во внимание, что в

небольшом городе все общество постоянно собиралось вместе. Сперва мы решились было

жить анахоретами, но приглашения были так искренны и в некоторых домах принимали нас

так радушно, что, очертя голову, мы начали появляться в черниговском свете. В двух домах

в особенности часто собирались — у губернатора и губернского предводителя, где нас

окружали всевозможным вниманием и где, /116/ действительно, радушие и бесцеремонный

прием всех и каждого были первым и главным условием. Небольшой кружок был оживлен

присутствием приезжего из Петербурга кн. У[русо]ва, который умел расшевелить