Воспоминания о Тарасе Шевченко

барыни, которые иначе не говорили, как по-французски, и те с любопытством ожидали

появления Шевченко. Поэт, видимо, был тронут блистательным приемом, и после обычного

представления хозяйке, которая решительно не понимала, кого ей представляли, Шевченко

уселся в кругу дам в обществе С. Л. Закревской. Целый день он был предметом всеобщего

внимания, за исключением двух-трех личностей, которые не признавали не только

украинской, но и русской поэзии и бредили только Гюго и Ламартином. Скоро Шевченко

сделался как свой со всеми и был точно дома. Многие хорошенькие особы читали ему

наизусть отрывки из его сочинений, и он в особенности хвалил чистоту полтавского

наречия. Влияние этой чистой речи отразилось на его последних произведениях, а в первых

заметно преобладание заднепровского говора. После ужина одна веселая мужская компания

увлекла Шевченка в свои комнаты, куда услужливый буфетчик отпустил приличное

количество увеселительных напитков. Среди шумных тостов и приветствий Тарас подсел ко

мне и сказал, что он не надеялся встретить такого радушия от помещиков и что ему очень

нравились иные «молодиці і дівчата». Вообще он был в духе и не говорил иначе, как по-

украински.

Здесь надо сказать несколько слов о небольшом кружке, который овладел Шевченком.

Тесный кружок умных и благородных людей, преимущественно гуманных и

пользовавшихся всеобщим расположением, принадлежал к числу тех собутыльников,

которые, не находя ли деятельности в тогдашней среде, не успев ли отрешиться от юной

разгульной жизни, единственным наслаждением находили удовольствие похмелья и девизом

своим избрали известную латинскую пословицу «In vino veritas». Слабость эта, извиняемая

в дворянском быту, а в то время заслуживавшая даже особенную похвалу, не вредившая

никому, не мешала, однако же, членам упомянутого кружка быть приятными собеседниками

почти весь день, потому что они могли выпивать очень много и только уже вечером

нализывались до того состояния, когда язык прилипает к гортани и в глазах двоятся

предметы. Кружок этот носил название «общества мочемордия» вследствие того, что на

языке его не существовал глагол пьянствовать, а заменялся фразой «мочить морду», и

каждый удалой питух назывался «мочемордой» или, по крайней мере, имел право на это

название. В противоположность — неупотребление спиртных напитков называлось

«сухомордие или сухорылие». Члены, смотря по заслугам, носили титулы мочемордия,

высокомочемордия, пьянейшества и высокопьянейшества. В награду усердия у них /107/

существовали отличия: сивалдай в петлицу, бокал на шею и большой штоф через плечо. В

известные дни или просто при съездах они совершали празднества в честь Бахуса, и вот как

сзывались мочеморды на эти празднества: бас гудел «ром! пунш! ром! пунш!», тенора

104

подхватывали «полпиво! полпиво! глинтвейн! глинтвейн!», а дисканты выкрикивали «бела,

красна сладка водка!». Великий магистр произносил приличную речь, и мочеморды

предавались своим возлияниям. Все горячие напитки считались достойными, но

существовало одно условие, вследствие которого истый мочеморда для поддержания чести

общества не должен был употреблять простой водки, а непременно настойку, если не

действительную, то хоть прикрытую этим названием. Так, напр., в случае сильного

недостатка мочеморда пил гривенниковку, т. е. простую водку, в которую, за неимением под

рукой никакой специи, вбрасывался гривенник. Старейшиной тогда был В. А. Закревский,

носивший титул-высокопьянейшества и получивший большой штоф через плечо. Умный и

благородный человек, гусар в отставке, Закревский целый день бывал душою общества, и

все, кто слушал его рассказы о похождениях мочеморд в обоих полушариях, хватались за

бока от смеха, и в те минуты от него нельзя было оторваться. С крестьянами он обходился

необыкновенно кротко и иначе не отзывался к ним, как с какою-нибудь шуткой. Однажды

при мне, где-то на балу, после ужина пошли мы в свои комнаты. Закревский горевал, что

мало съехалось истинных мочеморд, «все этакое сухорылие», и собирался ложиться спать

«черт знает в каком положении!». Слуга его встретил нас шатаясь. Закревский расхохотался.

— Каков поп, таков и приход! — проговорил он и, достав из кармана полтинник,

прибавил: — О! достойный сын Бахуса! Ступай же и мочи морду до рассвета.

Это была чрезвычайная редкость в то время, когда иные помещики, пившие без

просыпу, строго наказывали людей, если последние хоть изредка пробовали подражать

господам своим.

К В. Закревскому сошлось несколько истых мочеморд отпраздновать знакомство с

Шевченком, и как все это были веселые, порядочные люди, то мы и остались пировать с

ними до рассвета.

Два дня пробыли мы вместе с Шевченком в Мосевке и, расставаясь, дали слово друг

другу повидаться при первой возможности, указав разные местности, где располагали быть

в известное время приблизительно. Заезжал он потом ко мне, провожал я его к общим

знакомым, и в эти-то поездки я успел поближе всмотреться в эту интересную личность, о

которой еще до появления в Малороссии ходили разноречивые слухи. Осторожный ли от

природы или вследствие гнетущих обстоятельств молодости, сложившихся такой тяжелой

долей, Шевченко при всей видимой откровенности не любил, однако же, высказываться.

Мне как-то удалось сразу подметить эту черту, и я никогда не беспокоил его никакими

вопросами, пока он сам не начинал разговора. Помню, однажды осенью у нас в доме долго

сидели мы и читали «Dziady» Мицкевича. Все давно уже улеглись. Тарас сидел облокотясь

на стол и закрыв лицо. Я остановился перевесть дух и покурить. Только что я прочел сцену,

когда Густав рассказывал священнику свою последнюю встречу с милой. /108/

— А що, ти втомивсь і хочеш спать? * — спросил он меня.

— Нет, — отвечал я, — а хочу покурить.

— І справді. А знаєш що? може б, випить чаю! Так, мабуть, хлопчик спить уже,

сердешний.

— Разве же и без него мы не сумеем. Погоди, я соберу припасы, поставим самовар.

— От і добре! Порайся ж ти тутечки, а я побіжу по воду до криниці.

— Вода есть, а на дворе слышишь какой ветер.

— Байдуже. Хочу пробігатись.

И Тарас Григорович, отыскав ведро, пошел садом. Вскоре ко мне донесся звучный его

голос, напевавший любимую тогда им песню:

Та нема в світі гірш нікому,

Як сироті молодому.

105

Общими силами приготовили мы чай, и, когда уселись за стол, он, позабыв о

Мицкевиче, начал мне рассказывать все свое прошедшее. Лишним будет говорить, что

рассвет застал нас за беседой, и тогда только я вполне понял Тараса. Но Шевченко уже

разочаровался в некоторых наших панах и посещал весьма немногих. Не отсутствие

радушия или внимания, не какое-нибудь высокомерие оттолкнули его, а печальная власть

бывшего крепостного права, выражавшаяся в той или другой неблаговидной форме,

приводила эту благородную душу в самое мрачное настроение. Хоть перед ним везде все

старались показывать домашний быт свой в праздничном виде, однако трудно было

обмануть человека, подобного Шевченку, который, выйдя сам из крепостного сословия,

очень хорошо знал кулисы и декорации на сцене помещичьей жизни.

* Шевченко со мной всегда говорил по-украински, и потому я иначе и не могу передавать его речи.

Мне очень памятен один случай. В уездном городке Лубны, не желая отстать от других,

один господин пригласил Шевченка обедать. Мы пришли довольно еще рано. В передней

слуга дремал на скамейке. К несчастию, хозяин выглянул в дверь и, увидев дремавшего

слугу, разбудил его собственноручно по-своему... не стесняясь нашим присутствием... Тарас

покраснел, надел шапку и ушел домой. Никакие просьбы не могли заставить его