Воспоминания о Тарасе Шевченко

возвратиться. Господин не остался впоследствии в долгу: темная эта личность, действуя во

мраке, приготовила немало горя нашему поэту. .

Мысль о тогдашнем положении простолюдина постоянно мучила Шевченка и нередко

отравляла лучшие минуты.

Тарас Григорьевич из иностранных языков знал один лишь польский и перечитал на нем

много сочинений. Как нарочно в то время я сам прилежно занимался польской литературой

и у меня собралось довольно книг и журналов. В ненастную погоду Шевченко не встает,

бывало, с постели, лежит и читает... К Мицкевичу чувствовал какое-то особенное влечение.

Зная Байрона лишь по нескольким русским переводам, Тарас Григорьевич художническим

чутьем угадывал великость мирового поэта; но, читая великолепные переводы Мицкевича

из Байрона, он приходил всегда в восторг в /109/ особенности от «Доброй ночи» из «Чайльд

Гарольда». Действительно, пьеска эта не уступает подлиннику и вылилась у поэта

гармоническими и симпатичными стихами. Тарас Григорьевич долгое время любил

повторять строфу:

Sam jeden błądząc po świecie szerokim

Pędzę życie tułaczę,

Czegoż mam płakać, za kim i po kim,

Kiedy nikt mnie nie płacze? 1

Несколько раз принимался он переводить лирические пьесы Мицкевича, но никогда не

оканчивал и разрывал на мелкие куски, чтобы и памяти не осталось. Иные стихи выходили

чрезвычайно удачно, но чуть какой-нибудь казался тяжелым или неверным, Шевченко

бросал и уничтожал все предыдущие строфы.

— Мабуть, сама доля не хоче, — говаривал он, — щоб я перекладав лядські пісні.

В 1844 г. расстались мы надолго. Случай увлек меня на Кавказ и Закавказье, где

величественная природа и совершенно незнакомый край с его диким населением поглотили

все мое внимание. Я не имел вестей о Шевченко, но везде, где находил несколько

украинцев, в кругу ли чиновников или в каком-нибудь полку, везде встречал я истрепанные

экземпляры «Кобзаря» и «Гайдамак» и полное, искреннее сочувствие их автору.

106

По возвращении на родину я встретился с Тарасом Григорьевичем в уездном своем

городе, чрез который он проезжал из Миргорода, где сошелся с Лукьяновичем. Шевченко

хлопотал о подорожной, и как время было после полудня и все городские власти спали по

обычаю после обеда, то и не представлялось возможности исполнить его желание.

Получение подорожной действительно у нас обставлено весьма стеснительными формами

для проезжего. Я предложил Шевченку заехать ко мне, погостить день-другой, а потом

обещал доставить его куда надобно. Он спешил к Закревскому, но тотчас же принял мое

предложение, и мы отправились в Исковцы. Тарас Григорьевич рассказал мне, что

сблизился с Виктором Алексеевичем, который не сложил еще с себя звания старшины

общества мочеморд и подвизался в нем с успехом во славу Бахуса. При этом он сообщил

мне множество анекдотов. В два дня Тарас Григорьевич прочел мне несколько своих

сочинений. Дивные вещи были у Шевченко. Из больших в особенности замечательны

«Иоанн Гус», поэма, и мистерия без заглавия. В первой он возвысился, по моему мнению,

до своего апогея, во второй, уступавшей «Гусу» по содержанию, он рассыпал множество

цветов чистой украинской поэзии...

Шевченко рассказывал мне, что прочел все источники о гуситах и эпохе, им

предшествовавшей, какие только можно было достать, а чтобы не наделать промахов против

народности — не оставлял в покое ни одного чеха, встречавшегося в Киеве или других

местах, у которых расспрашивал топографические и этнографические подробности.

1 Скитаясь в одиночестве по миру бескрайнему, влача жизнь изгнанника, — отчего же мне плакать, о

ком и по кому, если никто не плачет по мне?

Считаю обязанностью упомянуть об одном обстоятельстве, которое освещает с

чрезвычайно важной стороны личность Шевченко. /110/ Напечатано было его русское

стихотворение «Тризна». Он нашел его у меня и засмеялся своим симпатичным смехом.

— Ти читав? — спросил он и на утвердительный мой ответ прибавил: — От треба було

вискочить як Пилип з конопель. Чому не писать, коли сверблять руки, а друкувать не

годилось.

— Говоря правду, ты лучше пишешь по-нашему.

— От спасибо А дехто хотів одурить мене, зачепить, знаєш, авторське самолюбіє, так я

ж і сам бачу. Швець знай своє шевство, а у кравецтво не мішайся, — прибавил он с

улыбкою.

Бросив книгу, он улегся на кровать.

— Нехай йому цур! Ось сядь лиш та розкажи мені про Кавказ і про черкесів.

Долго мы беседовали о горцах; его все занимало, он расспрашивал о малейших

подробностях тамошнего быта. Потом мы мечтали о поездке по Днепру в дубе на

Запорожье, потом до Лимана поискать остатков старины, исчезающих уже от

исследователей; но как у нас у обоих не хватало средств, то мы и откладывали это до более

благоприятного времени.

Зимой мы съехались у Закревских. Шевченко был у них как свой и с удовольствием

проживал в их гостеприимном доме. Иногда съезжались к Виктору Алексеевичу некоторые

поклонники Бахуса и совершались знаменитые празднества. Но Тарас Григорьевич любил и

женское общество, нередко просиживал в гостиной у хозяйки в дружеском кружке, весело

болтая, слушая музыку или звучным своим голосом распевая заунывные украинские песни.

Никакие тогда усилия поклонников Бахуса не в состоянии были его отнять у нас, и

кончалось тем, что Виктор Алексеевич с товарищами приходил из флигеля и все вместе мы

просиживали далеко за полночь. Однажды мы собрались к родным Закревских, верст за

десять. Время прошло незаметно. Мария Алексеевна превосходно играла Шопена, София

107

Алексеевна рассказывала занимательные эпизоды из прежнего быта украинских панов.

Тарас Григорьевич был весел и разговорчив. Давно уже повечерело, мы начали собираться в

обратный путь. Горничная объявила, что расходилась метель. По обычаю нас начали

удерживать, но молодые спутницы наши решились ехать, тем более, что дорога знакомая,

лошади отличные, да и метель, по-видимому, не могла в час времени разыграться до такой

степени, чтобы уничтожить след. Призвали кучера, и тот с своей стороны ободрил и сказал,

что в случае необходимости он не пожалеет лошадей и доставит нас в полчаса на место.

Виктор Алексеевич тотчас же сделал свое распоряжение. Он попросил бутылку рому и

предложил Тарасу Григорьевичу распить ее на всякий случай: во-первых, для сохранения

подолее теплоты, если бы пришлось сбиться с дороги, во-вторых, с целью поскорее уснуть

и не чувствовать никаких неприятностей. Но Шевченко не внял убеждениям приятеля и не

исполнил его желания. Тогда Виктор Алексеевич, осушив ром во славу Бахуса, завалился в

свою кибитку и пожелал всем нам покойной ночи. Мы разместились в санях с барынями и

выехали за ворота. Разыгрывалась степная метель, не та, которая, осыпая снегом сверху,

залепляет глаза, но не шибко заметает дорогу, а самая страшная, низовая, которая, вырывая

снег с земли, крутит его в воздухе и с визгом и каким-то воем носится над обширной

степью. Через несколько минут мы уже не видели огней усадь-/111/бы. Лошади сперва

бежали бодро, но скоро кучер известил, что мы сбились с дороги, и когда мы раздумали

поворотить назад, то никто не знал, какое принять направление. Мороз крепчал, ветер

изменялся беспрерывно. Дамы немного трухнули, тем более, что в это время по степям

обыкновенно рыскают стаи волков, а несколько дней назад, как нарочно, мы провели вечер в

рассказах о подобных приключениях. Делать было нечего; решились пуститься на волю

судьбы с надеждой, что прибьемся куда-нибудь, если не заберем вправо от почтовой

Киевской дороги. Кучер наш ехал небольшой рысью; Виктор Алексеевич, уснувший в своей