Дневник пленного немецкого летчика. сражаясь на стороне врага. 1942-1948

Что-то похожее произошло со мной и в антифашистской школе. Нам с Бехлером пообещали, что после окончания курса нас отвезут в Москву, где в течение нескольких дней дадут возможность ознакомиться с городом. Это обещание, как и другие обещания дать возможность посмотреть на жизнь в Советском Союзе вне пределов лагеря, так и не было выполнено. Вместо этого меня несколько дней подвергали допросам о моей службе в качестве пилота-истребителя. Когда я стал протестовать и требовать, чтобы меня немедленно вернули в Лунево, меня сразу же попытались задобрить, предлагая вино и еду. И только после того, как я пожаловался руководителю школы, НКВД наконец оставил меня в покое.

Ни для кого не секрет, что на допросах сотрудники НКВД всегда стараются развязать языки с помощи еды и сигарет, способ, который с учетом голода, царившего в лагерях, часто приносил плоды. Только те, кто месяцами находился на пороге голодной смерти, могут судить о том, насколько при определенных обстоятельствах более эффективное воздействие оказывает на узника тарелка супа, чем все угрозы пыток, когда между этой тарелкой и голодным человеком находится требование предать своих и начать доносить на них.

Деморализующее воздействие голода, а также методы морального разложения, использовавшиеся политработниками и коммунистами-эмигрантами в лагерях военнопленных, привилегированное положение сотрудников Национального комитета, работающих в нашем здании, сделало создание комитета задачей, выполнения которой требовал элементарный инстинкт выживания. Иногда очень сложно судить, повлиял ли этот фактор на те или иные наши действия, а если повлиял, то насколько глубоко, даже если ты примкнул к антифашистам тогда, когда еще не стоял вопрос о том, как извлечь из этого выгоду.

В свете происходившего меня, как и всех тех, кто принадлежал к нашей группе, постоянно одолевали какие-то неясные плохие предчувствия. Поскольку шла война, можно было смотреть на все это как на неизбежное зло, а рассуждения о дальнейшем развитии ситуации можно было отложить на потом, и поэтому было довольно просто оправдать себя. Но случай с Мюллером вновь пробудил во мне ощущение чего-то дурного. Я чувствовал себя так, будто испачкался и мне срочно необходимо принять ванну, чтобы отмыть все то, во что все мы попали, выбраться из сумрака, избавиться от чувства отвращения, которое я стал ощущать по отношению к себе и к окружающим.

Через несколько недель после Рождества Паулюса и Бушенхагена увезли. Вскоре в «Известиях» появилась статья об их выступлении в качестве свидетелей. «Призрак Сталинграда вошел в зал и стал свидетельствовать против нацистских преступников», – писал пылкий русский репортер.

Глава 11 Возвращение домой

Почти невозможно поверить: я еду в Германию. На Белорусском вокзале в Москве я жду поезда на Брест. Может быть, через три дня я уже буду в Берлине. Я с трудом осознаю это.

Прошел год с тех пор, как мы прибыли в генеральский лагерь № 48. Это была сенсация для двухсот немецких, сорока венгерских, четырех румынских и двух итальянских генералов, проживавших там. Они с усмешкой наблюдали за тем, как мы устраивались в лагере. За небольшим исключением, все эти люди тщательно избегали идти с нами на любой контакт. Более того, большинство из тех, кто после 20 июля подписывал различные прокламации, подготовленные комитетом, теперь отрекались от своего поведения, прошли через «суды чести» и слезно просили восстановить свой прежний статус у большой группы генералов, попавших в плен в мае 1945 года. Всех этих людей объединяла почти патологическая ненависть к союзникам, в особенности к Советскому Союзу. Ордена и знаки различия, отобранные у них по решению Контрольного совета союзников (верховная власть в Германии на период выполнения ею основных требований безоговорочной капитуляции осуществлялась четырьмя главнокомандующими вооруженными силами союзников – СССР, США, Англии и Франции. Эти четыре главнокомандующих составляли Контрольный совет. Прекратил работу (из-за ее срыва представителями США, Англии и Франции) 20 марта 1948 г. – Ред.), казалось, были намертво вырезаны на их палках для прогулок, портсигарах и пепельницах. Постоянными темами разговоров были весь прошлый военный опыт, от линии фронта до ресторана «Максим» и варьете «Фоли-Бержер», сплетни, услышанные в офицерских клубах за последние десятилетия. Дела в Третьем рейхе шли бы прекрасно, если бы только Гитлер знал, как вести войну, – таким был общий лейтмотив мыслей генералов.

Они не хотели понимать, что причиной нашего поражения был не Гитлер, а их слепое подчинение приказам. Это они довели до того, что рейхсканцелярия лежит в развалинах, Германия пришла к катастрофе, а враг, которого они так же недооценивали, как ненавидели, стоит на берегах Эльбы.

Ссоры, угрозы, оскорбления в адрес нас, «предателей», сопровождали нас каждый день. Только после того, как мы пожаловались русскому коменданту лагеря, они перестали изводить нас.

Среди генералов было множество шпионов НКВД, в основном из числа тех, кому было чего опасаться от русского военного суда. Таких людей легко было запугать. Еще зимой 1945/46 года группа из тридцати немецких генералов была приговорена к смерти; всех их казнили. В большинстве случаев это были командиры соединений, развернутых в тыловых областях, где проводились операции против партизан, а местное население подвергалось репрессиям и забиралось для отправки на работы. Советская сторона вела расследование таких случаев с неутомимой настойчивостью и тщательностью.

Под давлением генералов нам, членам комитета, пришлось вновь сплотить свои ряды, хотя бы внешне. Мы не могли и не хотели здесь, перед лицом людей, которые нас смертельно ненавидели, демонстрировать наши разногласия между собой или с русскими. Нашими основными занятиями стали изучение языка, работа в саду, игра в волейбол и бридж.

Кроме неуверенности в собственной судьбе, нас больше всего угнетала неизвестность того, что стало с нашими семьями. Мы были чуть ли не единственными в лагере, кто до сих пор не получал писем, и постепенно в каждом из нас крепло убеждение, что наши близкие были уничтожены за то, что состояли с нами в родстве. Первая почта, которая развеяла наши опасения, пришла только осенью 1946 года.

Небольшая группа в наших рядах постоянно пыталась убедить остальных членов Национального комитета направить русским настойчивое требование, наконец, окончательно определить нашу судьбу. Но страх, что русские превратно воспримут такую просьбу, а также постоянные обещания скорой репатриации заставили всех нас отказаться от подобных попыток. В январе 1947 года я наконец набрался смелости и, не обращая внимания на многозначительные предостережения товарищей, написал письмо в адрес русских властей, в котором просил, чтобы меня либо освободили, либо отправили в обычный лагерь. Свою просьбу я подкрепил заявлением, которое Вайнерт сделал в сентябре 1945 года. Тогда он сказал, что наше возвращение домой и участие в политическом возрождении Германии зависит от того, насколько советские власти уверены в демократических убеждениях каждого из нас.

Я потребовал разъяснить, почему через пятнадцать месяцев после этого заявления, несмотря на все обещания, нас до сих пор держат в лагере. Конечно, я не особенно надеялся на то, что мое письмо возымеет действие. Но я верил, что такой письменный протест, по крайней мере, дойдет до руководства Комиссии по делам военнопленных, а мне хотелось, чтобы эти господа знали, что мы не хотим далее злоупотреблять их гостеприимством. Простым ожиданием мы никак не могли ускорить свое возвращение домой.

Советская администрация лагеря отреагировала так, что казалось, подтвердились самые худшие опасения и предупреждения моих друзей. Когда советский офицер-политработник делал свой обычный обход территории лагеря и заговаривал с нами, он буквально сверлил меня взглядом. Но мне было все равно. Этот офицер был всего лишь маленьким человеком, и его обязанностью было всего лишь доложить вышестоящему начальнику, что все спокойно и все обитатели лагеря довольны. Поэтому он воспринял мое письмо как личное оскорбление. Но я был убежден, что из-за инертности советской системы, для того чтобы добиться хоть какого-то результата, нужно было пошире раскрыть рот. Для себя я решил, что если не получу ответа на свое послание, то с 1 июля начну голодовку. В свое время такой шаг не только вызволил генерала Хоффмейстера из Лубянской тюрьмы, но и помог многим младшим офицерам, которых после одного-двух допросов, бывало, забывали в камерах.