Агнесса

Однажды навалило много снегу. Надо было его убирать. Мне как раз прислали варежки с раструбами — тогда это было модно. Я их надела и стала весело орудовать лопатой, а кто проходит мимо — в того сыпучим снежком. В Андрея Андреевича тоже — бросила ему снежок, как вызов. А он остановился и говорит: «А я не знал, что вы такая кокетливая женщина!»

Потом мы встречали Новый год у себя в пристройке. Развели спирт водой, припасли к этому дню кто что смог достать из продуктов. Мне Валя Шефер как раз связала из шерсти свитер и шапочку. Мы покрасили их зеленкой — такой яркий сочно-зеленый цвет получился, мне очень шло. Все на меня смотрели, Андрей Андреевич больше всех — взгляд черных глаз был жгучий, пристальный. «Я хочу, — говорит он, — сидеть рядом с Агнессой Ивановной! Только рядом с ней». Его со смехом посадили рядом со мной…

Весной к нам в больницу с диагнозом «дизентерия» поступила девятнадцатилетняя девушка. Она была с Западной Украины, участвовала там в какой-то молодежной демонстрации против ввода советских войск — какое-то там у них было Сопротивление. Их всех арестовали и отправили в лагеря — в Сибирь, Казахстан.

И вот вижу, Андрей Андреевич ушел с ней в степь. Их не было полтора часа. И мне это ой как не понравилось! Вернулись. Я говорю Андрею Андреевичу:

— Так вам девятнадцатилетние нужны?

Он почему-то стал оправдываться:

— Да я ей все рассказывал… она хочет санитаркой работать… я объяснял, какая работа…

— Ну, смотрите!

Он вдруг насторожился:

— А вас это задевает? — Посмотрел на меня внимательно и — тихо: — Вы только слово скажите… я ее оставлю.

Я смеялась. Шутка-шуткой, а дала ему понять, что «может быть». Из всех, кто был там в лагере, только один Андрей Андреевич мог как-то стать мне парой.

И вот тою же весной сидим мы однажды у барака больницы. Уж очень хорош был вечер. Сидели допоздна — несколько врачей (среди них и Андрей Андреевич), моя напарница Августа и я. Сидели, шутили, я пикировалась с Андреем. Потом Августа ушла на дежурство, а я вернулась в свою каморку.

Только легла — стук в дверь. Открываю: Андрей Андреевич.

— Вы говорили, что страдаете бессонницей…

— Да, плохо сплю. Не достанете ли мне люминала?

Он ушел, его долго не было, затем приходит с люминалом. Положил на стол и вдруг как схватит меня, обнимает!

— Что вы, что вы, Андрей Андреевич!

Он отпустил меня; сощурив глаза, говорит:

— Но все ваше поведение…

— Так это же были шутки.

— Ах, шутки! — рассердился он. — Ну ладно же, я вам покажу шутки!

И схватил меня снова…

Мы стали встречаться. В дежурство Августы он приходил ко мне. В другие дни, когда живший вместе с ним врач был на дежурстве, иногда приходила я к нему.

Когда я вышла замуж за Зарницкого, я не хотела детей и сделала несколько абортов. А потом уже детей у меня не было. Ни от Зарницкого, ни от Мироши. А тут вдруг стало меня поташнивать, и я поняла, сама себе не веря, что беременна.

Что делать? Ну, конечно, другого решения у меня и не могло быть — я не могла, не должна была родить. Вы себе представляете, что стало бы с Михаилом Давыдовичем? Это исключалось. Значит, аборт. А ведь специальных инструментов в нашей больнице нет, гинекологического отделения тоже.

Так вот — инструментов нет, но что же делать? И вот вообразите себе такую картину. Ночь. Темно. Горит в каморке только свечка, пламя неровное, по стенам мечутся тени. Мы, двое рабов, с которыми могут расправиться как угодно, насторожены: ждем, что в любой момент загрохочут в наружную дверь с проверкой. Андрей Андреевич пытается сделать мне аборт рукой, намазанной йодом, без инструментов. Но он так нервничает, так волнуется, что ничего у него не получается.

Боль не дает мне вдохнуть, но я терплю без стонов, чтобы кто-нибудь не услышал… «Оставь!» — говорю наконец в изнеможении, и вся процедура откладывается еще на двое суток… Наконец все вышло — комками, с сильным кровотечением.

Так никогда я и не стала матерью.

А срок мой кончается — уже считаю дни до освобождения. Я уже всей душою на воле.

Куда проситься? В Москву не пустят — нам туда нельзя! Лена жила в Клайпеде, у нее — Агуля. Если бы разрешили к ним!

А Андрей Андреевич все мрачней.

— Агнесса, — говорит он мне наконец, — как же это мы вот так расстанемся? Может быть, когда я освобожусь…

— Нет, нет, Андрейка, не надо. У тебя семья, дети, у меня — муж. Ты человек кавказский, ты здесь еще себе найдешь.

— Ах, Агнесса, все это было до тебя, а теперь… Я буду тебе писать и… может быть…

— Нет, нет, и писать не надо. Простимся миром, по-хорошему, расстанемся друзьями.

— Я буду писать.

— Не пиши. Я все твои поручения выполню, но переписываться нам не надо.

Это было накануне освобождения. Уже пришли ко мне сказать: «Завтра ваш срок кончается», — так всегда говорят перед освобождением. А на другой день освобожденного выводят, распахивают ворота в колючей проволоке: «Выходи»…

Я уезжала на подводе: обросла всякими вещами в последнее время. Подводу мне устроила Панна. Рукопись Эна я зашила в подушку, туда же и шерстяные кофточки, которые связала в больнице. При выходе мои вещи осмотрели поверхностно, и вот я уже вышла, погрузилась на подводу, но вдруг вслед мне один вохровец из начальства спохватился:

— Стойте. Миронову надо как следует обыскать: она из больницы белые халаты увозит. — И вышел за мной. И еще один с ним.

Я стала доказывать, что халат у меня свой собственный, что я его получила из дома, это мой студенческий халат. Но они не слушают. Тот, начальник, схватил подушку и давай ее мять.

Панна и Андрей Андреевич вышли за мной (он был частично расконвоирован). И Панна, и он от волнения изменились в лице. Панна не выдержала, выхватила подушку из рук охранника и бросила ее обратно на подводу. «Довольно вам!» — крикнула она в сердцах.

Возница цокнул, и лошади тронулись. Панна и Андрей Андреевич пошли с двух сторон, потом побежали. Панна держала меня за одну руку, Андрей — за другую. Лицо у него было бледное, от смуглоты казалось даже зеленоватым…

Через некоторое время Панна приехала ко мне на станцию, я еще раз увидела ее, а Андрея Андреевича — никогда… Он был раб, на станцию ему уже не разрешалось.

Барак для освобожденных был настоящим вертепом — мат, карты, вши, воровство. Мне посоветовали снять койку в поселке, и вот мы объединились с одной женщиной, тоже освобожденной, и сняли койку на двоих за пять рублей в сутки. Капитан, который выписывал бумаги, разговаривал со мной доброжелательно, предлагал ехать под Москву: в Петушки, Малоярославец или Александров (городки чуть дальше ста километров от Москвы — ближе нам жить не разрешалось).

Хорошо, что я не согласилась: всех, кто туда попал, потом выслали снова.

Я попросилась в Литву — в Клайпеду: там, мол, у меня сестра. Он взял карту и развернул. «Сюда нельзя, — сказал он, указывая на Литву. — Вот сюда можно», — и ткнул пальцем в деревню на границе Литвы. Я согласилась.

Паспорта мы получали в бараке для освобожденных, они уже были выписаны для нас заранее. Пришел казах, весь в оспинах, стал выкликать по фамилиям. Дошло до меня. Я взяла паспорт, читаю: «Паспорт выдан на полгода, на основании того-то и того-то, пункт 39-й». Читаю и понимаю, что это не паспорт — это волчий билет. Я тому казаху так и высказала. А он: «Не надо было делать преступлений!»

Этот самоуверенный, в оспинах урод меня поучает! Такого им натолкли в голову.

…В Москве более трех дней мне оставаться было нельзя. Я пошла в железнодорожные кассы и думаю: дай рискну! Спрашиваю в кассе:

— До Клайпеды можно без пропуска?

— Не знаю, спросите в той кассе.

А «та» касса закрыта. Родственница, которая была со мной, напустилась:

— Что ты делаешь! Тебя же снимут с поезда, опять дадут срок!

— А я скажу, что у меня все украли.

Тогда я могла кого угодно в чем угодно убедить.