Неподдающиеся

Я влюблен в его оперетту «Женихи». Дунаевский был создан для того, чтобы стать композитором: все в нем было музыкально! Он, мне кажется, даже мыслил музыкально, несмотря на то, что в такой несложной штуке, как нотная запись, существует только семь знаков. Из этих семи нот он мог создать все что угодно! Какой-то оборот мотива — и из этого мотива он делал симфонию… Вот маленький пример. Мы смотрели картину «Вива, Вилья». Кавалерийский сигнал всего мира: «к атаке!» состоит из четырех звуков. Вы знаете, что он сделал из этих звуков? Он сделал великий марш: «Легко на сердце от песни веселой!..»

Конечно, Исаак был человеком вдохновения. У меня такое впечатление, что если бы существовал какой-то внутренний магнитофон, то Дунаевский оставил бы по себе наследство, которого хватило б по количеству на композиторов всего XX века.

Мне даже кажется, когда он говорил, то слышал произносимые слова в музыке. В этом смысле Исаак был человек необыкновенный, хотя и абсолютно земной. Он понимал юмор, сам любил шутить.

У него не всегда были удачи (я говорю о музыкальных успехах), что позволило такому остряку, как Никита Богословский, высказаться:

— Иссяк Осипович!

На эту остроту я ответил:

— Тебе когда-нибудь придется петь: «Были когда-то и мы Исааками», Никита!

Дунаевский никогда не завидовал коллегам, а всегда только радовался их успехам. Он отбрасывал моральные качества людей. И говорил:

— Это дело исследователей другой области. Я же, как музыкант, должен оценивать их только с музыкальной точки зрения.

Конечно, есть теория, что негодяй не может быть талантом… На эту тему мы не говорили.

Я хотел бы рассказать о том трагическом моменте, когда человек покидает мир земной. Да, Исаак умер трагически. Он умер в одиночестве. Случайно, как всякий недуг, инфаркт поразил его в утренний час, когда никого из домашних не оказалось. Все были заняты своими делами, а он, наверное, должен был вот-вот выйти для того, чтобы поехать на киностудию. По-моему, машина его ждала внизу.

Итак, он умер трагически в возрасте 55 лет, то есть в ту пору, когда человек становится взрослым, мудрым и только начинает выдавать полноценную продукцию… Замыслов у Исаака было очень много. Я приготовил для него материал к оперетте, которая называлась бы «Ее голубые глаза».

Дунаевскому мое либретто очень понравилось, мы думали договориться с поэтами, но…

С его уходом из жизни — из страны ушла песня. Так почувствовали мы, кто любил и кто знал его хорошо.

Я хочу рассказать только об одном эпизоде этой большой трагедии.

Новодевичье кладбище. Вырыта могила, и стоит мать — 80-летняя женщина. Ее поддерживает брат Исаака — Зиновий. И она должна увидеть, как сейчас опустится гроб с ее сыном, с ее гордостью, с ее мальчиком, который выстрадал так много в своей жизни, который хлебнул горя и с женщинами, и со своими детьми…

Когда мы поднесли гроб к могильной яме, чтобы его опустить, то поняли, что сейчас произойдет вторая смерть: сердце матери не выдержит, оно разорвется!..

Мать сделала какое-то неестественное движение… и это понял молодой капельмейстер стоящего рядом военного оркестра. Он крикнул:

— Трубы!

И взлетело 16 труб.

Он крикнул:

— Все!

И 16 труб рванули марш: «Легко на сердце от песни веселой!..»

И вот уже 120 музыкантов играли: «Легко на сердце от песни веселой!..»

Мать захлебнулась, как захлебывается атака, от величия музыки своего сына — и выдержала.

Так мы проводили Исаака Дунаевского.

Маленькие истории

И все-таки никак не могу перейти к годам сороковым, к Великой Отечественной, не рассказав о ряде примечательных эпизодов, о встречах с друзьями и знакомыми тех знаменательных лет. Повторяю, к дружбе со многими деятелями литературы и искусства меня привела вначале журналистика, а потом уж и моя кино- и театральная деятельность.

До войны в нашем Доме писателей на Тверском бульваре долгое время в мужском туалете сохранялась надпись:

А под ней — другая:

В. Маяковский.

С Маяковским мы часто встречались в домах творческой интеллигенции, на диспутах. Отношения были не близкими, но вполне обоюдодоброжелательными.

Однажды Маяковский и я, разговаривая, входим в Кафе поэтов на Тверской.

Увидя свой идеал, десяток молодых бросились к нему:

— Владимир Владимирович! Скажите что-нибудь вашей смене!..

Маяковский на секунду задумался, а затем произнес:

Я стоял за кулисами Политехнического музея, где часто проводились литературные вечера и творческие конференции. Подошел Маяковский. Разговариваем. Вдруг Маяковского окликает на ломаном русском молодой человек:

— Виладимир Виладимирович! Той стих, что я вам читал, могу я его тут сказать?

Маяковский ответил:

— Тебе все можно! Ты — турок!

То был молодой Назым Хикмет.

Это все происходило в предвоенные годы. Тогда же я что-то сочинил в соавторстве с Лёней и Петей Турами.

Александр Жаров — комсомольский поэт — их органически не переваривал. И был возмущен нашим альянсом. Он изрек:

Туры тоже разразились стихом по моему адресу:

Поделюсь тем, что помню об Александре Довженко, которого отличали резкие высказывания.

Сижу я с ним в сценарном отделе Киевской киностудии. Пьем чай. Входит директор в сопровождении человека средних лет и говорит нам:

— Познакомьтесь, друзья! Это — новый заведующий сценарным отделом — товарищ Копица!

А «копица» по-украински означает «кучка».

И Довженко вдруг спрашивает:

— Копица чого?

Встречаю Александра Петровича в Москве на Арбатской площади. Идем вместе по Арбату. Довженко только что вернулся из довольно длительного отпуска, поэтому интересуется всем:

— И что нового в кино? Говорят, сменили руководство? Кого же назначили?

— Герасимова Сергея!

— А почему его?

— Ну как почему? Большой режиссер!

— Большой, говоришь?

— Да. Разве это плохо?

Довженко не отвечает. Идем некоторое время молча.

— Вот, смотри: Арбат! — вдруг заговорил Сашко. — Старая улица, но чем прелестна? Своими маленькими домиками! А на углу Староконюшенного — видишь огромный дом? Большой! Но — не украшает…

На Киевской студии стал работать администратор по фамилии Фрак. Не все еще знали его. Но человек он был назойливый, приставучий.