Четыре года в шинелях

Вот она, опять наука ненависти. Пусть запоминают. И взрослые, и дети. Проходят наглядный курс классовой борьбы.

Нас нагоняет кавалерийский корпус. Это вместо танков. Умное решение. Хлопцы как на подбор: молодцеватые, форсистые. Они будут чистить наши фланги, пройдут по проселочным дорогам. Теперь банд в нашем тылу не будет.

С кавалеристами наш Бахтин. Не стерпела душа поэта. По заданию комдива ведет конников к нашим передовым цепям. Рассуждает, как настоящий полководец.

- Нас беспокоит правый фланг. Там железная дорога. Станция Дретунь.

- Плюнь, дунь и станции не будет Дретунь, - хохочет молоденький кавалерист.

- Это мы сделаем, сплюнем и сдунем, - поддерживает его другой.

- Только, чур, не отставать.

- Нам гулять тут долго некогда. Пошухарим и дальше.

Наши обмениваются впечатлениями.

- Вот это орлы! Дадут прикурить фрицам.

- Так в лесу же только орлы, а в степи - пташки.

- Ну не скажи... А Буденный...

- Когда это было.

- Но Буденный-то жив. Может, новую конницу собирает.

- Отсталый ты, брат, элемент.

- А при чем тут алименты?

- Ха-ха-ха! Элементы - алименты. Поехали дальше.

Мы в деревне Булыги. Выпал первый снег. Здесь, среди лесов, он кажется особенно красивым. От него веет чем-то домашним, детством, родным. Кажется, встал бы на лыжи и покатился с горки.

И действительно, с высотки уже катаются местные ребятишки. Вчера, при немцах они не могли высунуть носа из своих развалюх. Покажешься за околицей - расстрел. А сегодня, после двух лет оккупации высыпали радостные. Хоть голодные, полураздетые, а хохочут. Волосы неподстриженные, шапки отцовские, зипуны с материнских плеч, а приятно смотреть на ребятишек. Много ли надо детству. Но и этого немногого лишали наших детей гитлеровские разбойники.

Солдат встречают, как родных отцов, тоже где-то сражающихся или уже сложивших головы. Расспрашивают наперебой:

- Дяденька, а Москва наша?

- А школу откроют в наших Булыгах?

- Не видели моего тятьку на войне? Их разгоняют взрослые:

- Шшшь, пострелята, дайте погутарить по-серьезному.

А из домов уже приглашают:

- Бульбы отведайте с нами. Хлеба нема, а бульбу сховали.

Некогда солдатам, но на минуту задерживаются. Развязывают свои вещевые мешки и выкладывают на общий стол все, чем богаты. Теперь они могут подарить более интересные вещи, чем во время марша по пути к Великим Лукам. У солдат водятся не только карандаши и тетради, но и платки, отрезы на платья, бусы, губные гармошки. Зачем они солдату? Посылки отправлять не разрешается. А вот хранят люди всякие пустяки, потому что думают о возвращении домой. А раз пока до дому далеко, получайте булыгинские бабы и ребятишки.

- Носи на здоровье, - повязывая молодой женщине цветастый платок, подмигивает Алексей Голубков. - Был бы не женат - побаловался.

- А это я дарю, - говорит Миша Ипатов, ставя на стол две банки консервов и кулек сахару. - Детям надо жир и сладкое.

- Милые вы наши, ненаглядные, - начинают причитать старухи.

- Счастливо оставаться. Нам пора. И снова дорога, снега, леса, уже замерзшие речки и болота. Опять встречи с партизанами. Опять повешенные полицаи. В большом селе Труды они болтаются на голом бугре, на специально врытых по случаю, отесанных топором столбах. Видно, здорово насолили здешним людям предатели.

Разыгрываются бои за станцию Дретунь. У немцев бронепоезд, пушки, минометы. Тревожная ночь в лесу. Солдаты под деревьями, в снегу. Командиры в воронках от бомб или в оставленных партизанских землянках. Суетятся связисты, повара, старшины. Костров разжигать нельзя. Греемся табачком, остывшей кашей, ста граммами маршальского бальзама.

Хлопочут артиллеристы. Куда бить - неизвестно. Кругом лес. Разведчики ползают по ротам и взводам. Выспрашивают, выслеживают, натыкаются на боевые охранения немцев.

Восьмое ранение в руку получает Василий Гордеев.

- Что же ты так быстро уходишь от нас, - жалеет Голубков.

- Даже сабантуй не сыграли, - вздыхает Ипатов.

- Скоро вернусь, - обещает разведчик. - Раз на восьмом не убили, значит, буду жить до победы.

Начинает пошаливать мороз. Плохое удовольствие лежать в снегу. Надо дать по зубам фрицу на станции Дренуть и двигаться на Полоцк.

Мы прошли от Невеля более восьмидесяти километров в глубь Белоруссии. Это наш клин в расшатанную оборону немцев. Окружить нас им не придется, не те времена. А страху мы на них напустим. Будем держать в узде.

А сейчас Дретунь. Да, та самая плюнь-дунь, которая неожиданно выпустила клыки. Не удалось сшибить их конникам, поломаем мы.

Встали в оборону

Недолго нам пришлось повоевать, каких-нибудь два месяца. В начале декабря встали в оборону. Помогли поколошматить немцев на Витебском направлении, сами посчитали им косточки, выровняли фронт и опять стали собирать силы для новых походов. Да, теперь уж обязательно для походов на запад, иначе и быть не может. По всему фронту трещит оборона врага.

Рубеж дивизии пролег недалеко от Полоцка, в глухом лесу, у единственной деревни Липники и озера Червятка. Заняли кое-какие блиндажи немцев, партизан, лесников, понаделали свои. Опять придется жить в земле, как под Новосокольниками.

Вначале некоторые штабные подразделения хотели расположиться в селе Труды, но вовремя отказались от этого решения. Вот была бы отличная мишень для вражеских самолетов, которые, действительно, не оставили без внимания хорошо знакомое место.

Но дивизия, начиная от стрелкового взвода и кончая медсанбатом, вся ушла в лес. В двух километрах от переднего края расположились штаб дивизии и политотдел, в семи-восьми - тылы: продовольственные и оружейные склады, медикосанитарный батальон, редакция дивизионной газеты, трибунал, особый отдел и так далее. Материала кругом полно, срубили добротные блиндажи с накатами, окнами, с дощатыми стенами, с полом из горбылей. Понаделали нары, смастерили печи.

- Ну, теперь жить можно, наверно, до весны, - сказал начальник полевой походной пекарни Прокопий Васильевич Тутынин, пригласив как-то меня в свои апартаменты.

Я в продолжение всего рассказа о войне ни разу не заикнулся о людях этой профессии, о наших, так сказать, поильцах и кормильцах. А хлеб, превосходный, душистый, всегда свежий, не то что немецкий, с примесью суррогатов, ел вместе со всеми каждый день. Его готовили по десяткам тонн в самых неприхотливых условиях наши пекаря ижевцы Афанасий Гаврилович Безденежных и Иван Леонтьевич Сырвасов. Мастером-механиком по установке печей у них был тоже наш, удмуртский, колхозник из деревни Макарове Вавожского района Алексей Андреевич Обухов.

Вот к ним мне и пришлось заглянуть. Разговорились, вспомнили два года походной жизни, окружение, штурмы, маневры.

- Как же вы ухитрялись не отставать от передка?

- О, это целая история, - замахали руками пекаря. - Всему голова Алексей Андреевич.

- Как понимать это?

- Просто. Утром выпекли, машины и подводы забрали хлеб, мы свертываемся - и на новое место. Все зависело от того, как быстро разберет и соберет печи Обухов. Один ведь. Собирать приходилось черт знает где. А простаивать печам нельзя, голодной останется дивизия.

Вот, оказывается, какие солдатские профессии бывают на войне. А мы всё - стрелки да пушкари, ПТРовцы да минометчики, разведчики да саперы. Конечно, они главная сила. Но мне захотелось сказать доброе слово и о пекарях. Тут же можно бы вспомнить о портных, сапожниках, поварах, письмоносцах, фотографах, киномеханиках, да нет времени обо всем расписывать.

Скажу о киномеханике земляке Вениамине Иванове. Сеансы крутили все больше в землянках или в заброшенных домах.

- Это не театр, а самоубийство одно, - сказал как-то в политотделе Иванов.

- О чем ты? - не понял полковник Минин.

- О том, товарищ полковник, что как накроет фриц такой театр снарядом или миной и готовь могилы для полсотни зрителей.