Сборник статей, воспоминаний, писем

   В юбилейные дни театра Качалов был очень бодр. Утром 27 октября он в театре раздавал почетные значки "чайка", а вечером играл в спектакле "Враги". В этот день он казался на сцене особенно молодым.

   29 октября он готовился выступить в сцене из "Бронепоезда" в Доме ученых. Днем в Кремлевской больнице ему просвечивали легкие: открылось подозрительное затемнение. Ему сразу же было запрещено работать, хотя он упорно отстаивал необходимость не срывать вечернего выступления. Самочувствие у него было бодрое, тем сильнее подействовало на него категорическое требование врачей. Он покорился. 2 ноября переехал в Кремлевскую больницу, где начались подробнейшие исследования и консилиумы виднейших специалистов. Был заподозрен рак легкого.

   7 ноября в газете "Культура и жизнь" появилась качаловская статья: "С_л_у_ж_е_н_и_е_ _Р_о_д_и_н_е_ -- _в_е_л_и_к_о_е_ _с_ч_а_с_т_ь_е". "...Сила советского искусства -- в его глубоком и заразительном оптимизме, в его органической связи с жизнью народной, в его смелой боевой целеустремленности. Такое искусство способно и радовать и воспитывать зрителей".

ПОСЛЕДНИЙ ГОД

"...Жизнь люблю, самый процесс жизни люблю.

И не понимаю, и не принимаю смерти".

1933 год. Из письма.

"...Я все надеялся, что со старостью эта

жадность и привязанность к жизни будет

затихать. И мне казалось, что чем дольше

будет длиться моя старость, тем легче и

спокойнее перенесу умирание. А вот за этот

год утратил эту надежду... Чорт знает до чего,

иногда прямо до слез не хочется умирать!"

1945 год. Из письма.

   Последний год жизни Василия Ивановича -- тема для всех непосильная. Одно совершенно несомненно: беспрерывный (вопреки болезни), идущий до последних дней жизни, поражающий умственный и творческий рост Качалова не мог не ощущаться всеми, кому так или иначе посчастливилось прикоснуться к его душевным просторам.

   Пока можно только попытаться вспомнить, что и как читал он во время болезни.

   Он был уже в Кремлевской больнице, когда пришло письмо от молодого актера В. И. Морозова, фронтовика-орденоносца (Одесса). Он прислал фотографию Качалова, вырезанную из журнала "СССР на стройке". С этой фотографией семнадцатилетним мальчиком Морозов пошел на фронт и пронес ее от Сталинграда до Варшавы. Несколько раз он был тяжело ранен, временно терял зрение и слух. Когда-то он услышал, как голос Качалова по радио сказал: "Буря! Скоро грянет буря!" С этими словами Морозов дрался у стен Сталинграда, форсировал Неман и ворвался в Варшаву. "Нельзя описать то высокое преклонение и ту огромную любовь, которыми окружает Вас наш великий русский народ,-- писал он.-- С чувством гордости за этот народ, с душой, переполненной теми же чувствами, пишу я Вам это письмо".

   Уже в ноябре 1947 года по Москве распространился слух, что у Качалова рак легкого. Многим из старых зрителей хотелось успеть поблагодарить его за радость, которую давало людям его искусство. Он получал взволнованные, но сдержанные письма. Вероятно, понимал их скрытый смысл, но молчал, только просил за него ответить.

   Радиопередача чеховской повести "В овраге" вдохновила какого-то старого москвича -- он прислал сердечное письмо и стихотворение "Слушая Качалова...", которое начиналось так:

   Сегодня вечером у микрофона

   Вновь зазвучал чудесный голос твой,

   И слушала тебя страна родная,

   Василий Иванович Качалов дорогой!

   Почти одновременно пришли письма от группы врачей, от группы инженеров. Там были строки: "Оглядываясь назад, мы понимаем, насколько беднее была бы наша жизнь, если бы у нас не было Вас, Вашего огромного талантища. С Вами было ярче, интереснее жить и радостнее трудиться. Многим, что было и есть в нас,-- и в нашей жизни, и в нашем труде,-- мы обязаны Вам, дорогой наш, любимый горячо, преданно вот уже более 30 лет. Спасибо Вам, большое русское спасибо от всего сердца!"

   Когда уже весной Василию Ивановичу прочли воспоминания Олега Фрелиха о роли Качалова в истории формирования русских актеров более молодого поколения, В. И. сдержанно сказал: "Как некролог -- неплохо".

   После трех месяцев лечения в "Барвихе" он переехал к себе на дачу на Николину гору. Как-то, идя по шоссе, он был остановлен совершенно незнакомым шофером. Увидав Василия Ивановича, шофер повернул машину и подъехал к нему.

   -- Василий Иванович! -- сказал он взволнованно.-- Вы здесь... Как мы о Вас беспокоились!

   Качалов был очень тронут.

   Совсем особенную, очень личную и очень взволнованную любовь к Пушкину и Льву Толстому В. И. пронес до последнего дня жизни. Весной в "Барвихе" он часто читал пушкинскую лирику -- "Памятник" и "Погасло дневное светило" -- совсем по-новому. В один из больничных периодов последних лет он писал: "Читаю эпилог "Войны и мира" -- с трудом, но кое-где и с восторгом. И не только эпилог, а что попадется. Пожалуй, это больше всего скрашивает жизнь -- Толстой вообще". Тогда же он восхитился каким-то толстовским письмом: "Вроде как еще раз залюбовался на этого мужчинищу -- почти в 70 лет так чувствовать! Это еще больше, чем в 82 завопить: "Я жить хочу! Я хочу свободы!"

   Из своих современников Качалов тяготел больше всего к Чехову и Горькому, Блоку и Маяковскому. К Чехову относился с большим восхищением художника, но без той "потрясенности", которая сопровождала его любовь к Пушкину и Толстому. В. И. очень ценил горьковское отношение к жизни, его язык, его юмор. И теперь он любил отыскивать малоизвестные рассказы, перечитывать иногда просто отдельные страницы. С улыбкой возвращался он несколько раз к рассказу Горького "Могильщик", миниатюре об одноглазом, лохматом кладбищенском стороже Бодрягине, который любил "утешать самых безутешных". Был он страстным любителем музыки: "Услышу музыку и -- словно на дно речное мырну!" Горький подарил ему гармонику, Бодрягин задохнулся от возбуждения и сказал: "Умрете вы, Лексей Максимыч, ну, уж я за вами поухаживаю!" Эта реплика очень веселила Василия Ивановича: он так необыкновенно ценил, так всегда был благодарен за удачное, живое, сочное слово. Занимал его горьковский очерк "Н. А. Бугров". Реплики самого Горького Качалов читал нижегородским баском -- любовно и улыбчиво.

   Если Чехов ему был весь по душе, весь приятен, то у Бунина он любовался только зоркостью глаза, мастерской лепкой фигур старой русской деревни и провинции, умением творчески видеть и слышать. Но для Качалова, всегда и во всем искавшего гармонию и смысл, были никак не приемлемы ни политические позиции Бунина, ни мрак, безнадежность и обреченность всего его мировоззрения.

   В последние годы во время длительных периодов заболеваний В. И. брал иногда из библиотеки санатория томики бунинских рассказов 900-х годов и искал в них какие-то крупицы "жемчугов". Он отыскивал и впитывал свое, близкое ему, оптимисту: зарисовки отдельных сцен, силуэты, даже отдельные сочные фразы -- и заливал все это своим солнечным светом, накладывая _с_в_о_и_ краски, находя _с_в_о_и_ интонации, любуясь здоровым зерном отдельных персонажей. Так, восхищаясь талантливостью русского мужика Захара Воробьева (героя одноименного рассказа Бунина), он как бы вынимал его из рассказа, по-своему распределял свет и тени, находил то, что ему было ценно: размах, мужество, широту. Старуху-нищую пронес Захар однажды пять верст. "Да об этом даже и толковать смешно: он бы мог десяток таких старух донести куда угодно!.. Ешь солому, а хворсу не теряй!.. Ах, хорошо! Хорошо жить, но только непременно надо сделать что-нибудь удивительное!" Нравился Василию Ивановичу юмор рассказа "Будни". Омешила его фигура "бывшего человека", этакого напористого Епиходова, лишенного всякой лирики, Епиходова-навыворот, болтуна и враля, который способен был с кем угодно рассуждать и о театре, и о "главном запевале", и о хозяйстве, и о женщинах. Если попадалось Качалову в бунинском рассказе отвратительное человеческое уродство вроде Горизонтова ("Чаша жизни"), который свой собственный скелет в Московский университет ехал продавать, то в исполнении Василия Ивановича образ получался по-щедрински страшным.