Воспоминания розы

Наконец-то покой в Нортпорте! Обретенная нежность!

27 Последние мгновения счастья

Тонио не умел или не хотел говорить о себе. Его манера воспринимать мир, чувствовать его наверняка уходила корнями в детство; он никогда о себе не говорил, не рассказывал о своей внутренней жизни, стремился с каждым днем взрослеть, использовать вчерашний опыт, чтобы упрочить свои достижения, не только ради себя, но и ради других. Он не молол языком, просто для того чтобы сотрясать воздух; то, что он произносил, всегда имело смысл. Тонио не смешивал свои физические и моральные страдания с остальной своей жизнью. Он полностью от них абстрагировался. Он целиком отдавался человеку, которого слушал в данный момент. Я вспоминаю одну из его любимых фраз: «Надо любить людей, но не говорить им об этом». Она прекрасно передает его характер: он любил людей, но не терял времени на то, чтобы объяснять им это.

Любовь была для него совершенно естественной вещью. Жить рядом с ним было трудно, потому что, уходя, он уносил всего себя целиком, словно его никогда и не было с вами. Но он умел и возвращаться точно так же – всем своим существом. Его физические и психические возможности были практически неистощимы. Когда я ворчала, что он изматывает себя занятиями математикой, которые казались мне такими нудными, он с широкой улыбкой отвечал всегда одной и той же фразой: «Вот умру и не буду уставать!»

Я любила его за неловкость, за поэтичность натуры, за внешность великана, под которой скрывалась чувствительная душа. Несмотря на свой немалый вес, он умел передвигаться без усилий, так же изящно, как он вырезал из тончайшей бумаги модели самолетиков, которые с нашей террасы запускал на крыши соседних домов…

Он забывал о своем гигантском росте и вечно стукался головой о притолоки. Садясь в такси, он постоянно ударялся лбом, но лишь улыбался и считал, что это тренировка перед более серьезными падениями… Часто он говорил мне: «Самому себе я кажусь красивым кудрявым блондином, и только касаясь головы, понимаю, что лыс…»

Его одежда всегда была мятой, потому что он садился на нее или спал одетым. Мне никогда не удавалось сделать стрелки на его брюках. Ложась спать, он не развязывал узел галстука, а ловко дергал за один конец, узел ослаблялся, петля увеличивалась, и он снимал галстук через голову! Обычно он разбрасывал ботинки по комнате, а потом просил друзей помочь ему их найти: обувь могла оказаться на камине, в ящике письменного стола, в бумагах, под газетами!

Он настаивал, чтобы все его пиджаки и брюки были одинаковыми. Он бывал счастлив, когда обнаруживал точно такие же штаны, только чистые и новые, тогда он целовал меня, приговаривая: «Однажды я сам отправлюсь к портному и закажу великолепную одежду, например темно-синий костюм, который будет мне невероятно к лицу, с моими-то светлыми кудрями». И заразительно смеялся. Все его рубашки были непонятного серо-голубого цвета, но иногда вечерами, если мы куда-нибудь шли, Тонио, уступая мне, надевал белую. Никогда я не видела, чтобы он носил подтяжки. Они приводили его в ужас, равно как и подвязки для носков. Ему проще было терпеть сползающие гармошкой носки. Когда он открыл для себя электрическую бритву, он был горд как ребенок и демонстрировал ее всему дому. Он стал бриться по нескольку раз в день, шум машинки сделался привычным звуковым фоном нашей жизни. Тонио под него лучше думалось.

Он был по-настоящему счастлив в Бевин-Хаусе. Мы окрестили поместье Домом Маленького принца. Тонио много времени проводил на чердаке, который я для него оборудовала. Однажды жена Андре Моруа спросила меня:

– Кто эта молодая женщина, которая приходит каждый день в пять часов? Ваш муж запирается с ней наверху, и спускается она только к ужину.

– Она учит его английскому, – ответила я.

На самом деле это я уговорила его брать уроки.

– Ладно, – ответил он, – я готов, если вы составите объявление, что мы ищем молодую красивую женщину, хорошо говорящую по-английски, которая будет занимать не более десяти процентов моего времени.

– Я сформулирую это как можно лучше. Мы дадим объявление через агентство «Хавас».

На объявление откликнулось около двадцати женщин, перед крыльцом образовалась вереница машин. Мы провели отбор.

– Послушайте, выберите мне самую красивую, у вас вкус лучше, чем у меня.

– Но я даже не знаю, вы хотите брюнетку или блондинку…

– Самую красивую…

Я выбрала самую очаровательную блондинку из всех, она держала на руках котенка.

– Может быть, котенок будет вам мешать? – спросила я Тонио.

– Вовсе нет. Вежливо отошлите остальных, заплатите им за бензин, не знаю, ну по пять долларов на каждую.

– По доллару.

– Не жадничайте, мы ведь скоро умрем и от нас ничего не останется.

Все это я рассказала мадам Моруа, после чего она поинтересовалась у меня:

– И как давно это продолжается?

– С тех пор, как мы сняли этот дом. Уже много месяцев.

– И вы никогда не поднимались наверх посмотреть, чем они там занимаются?

– Мне хватает такта не делать этого. Я уверена, что, если бы это был ваш муж, вы поступили бы так же.

– А я вот возьму и поднимусь!

Через несколько мгновений словно дождь из мелких камешков прокатился по лестнице. Это оказались шахматные фигурки.

Вы появились в распахнутой рубашке, с доской в руках на верхней ступеньке лестницы. Немного раздосадованный.

Но и я тоже рассердилась, мне стало грустно. Вы научили молодую женщину играть в шахматы, а вы даже не пожелали выучить со мной названия цветов радуги!

Я объявила ей, что она не выполнила условий контракта.

– Это я виноват, – вмешался Тонио. – В любом случае учить ее играть в шахматы больше не нужно, она и так это уже умеет. А я все равно никогда не буду говорить по-английски.

– Мадемуазель, сколько вы хотите получить за увольнение?

– Умоляю вас, позвольте мне остаться, я буду приходить бесплатно! – со слезами на глазах ответила она.

* * *

Обмен письмами с Маритеном при посредстве журналов был для тебя мучительным. Ты чувствовал себя непонятым. Тебе не удавалось распутать цепь недоразумений. Я уже не знала, как развлечь тебя. Я предлагала тебе погулять по Центральному парку, мы ходили смотреть на тигров, львов, шимпанзе, и, хотя ты не питал никакой нежности к обезьянам, мне удавалось заставить тебя улыбнуться, когда ты смотрел, как я кормлю их орехами с рук.

Все дни, начиная с 1943 года, ты жил в неизвестности, поэтому ты брал ножницы и вырезал самолетики. Однажды к нам даже поднялся полицейский, чтобы сообщить, что ты загрязняешь улицы Нью-Йорка!

Ты улыбнулся и сказал ему:

– Я знаю еще много хороших шуток! Однажды после того, как я поговорил по телефону, я забыл повесить трубку. Я заснул и храпел так громко, что на телефонной станции испугались, решив, что в квартире происходит что-то ужасное. Думали, пожар, и выслали пожарную машину!

Другой забавный случай произошел в доме Греты Гарбо, который она нам сдавала. Нашими соседями были шахтовладелица миссис Гуггенхайм и ее дочь Пегги, пылкая поклонница Тонио. Пегги оказывала мне мелкие услуги по дому. Наш бульдог Ганнибал отличался скверным характером, но полюбил красавицу блондинку Пегги – он мягко хватал ее за руку зубами и не хотел отпускать!

Однажды мы принимали друзей – Габена, Марлен Дитрих, Гарбо. Поскольку в нашем холодильнике не помещались все бутылки шампанского, Пегги пришла в голову мысль закопать их в саду в снег.

– Отлично, детка, – просиял Тонио. – Действуйте!

Когда пришло время разливать шампанское для этого сборища прекрасных дам в белых перчатках – даже за столом! – Пегги объявила:

– Я забыла, где их закопала, кто-нибудь может мне помочь?

Габен вызвался искать погребенные под снегом бутылки, оба они долго мерзли в парке, но до нас доносился их смех, особенно молодой хохот Пегги!